Связной - Гелена Крижанова-Бриндзова

им. Немцы укрепились в деревнях на горных перевалах, опоясали склоны гор окопами, завалили дороги бревнами.

И все равно русские придут. И сюда придут, к Гривкам. Милан уже представляет себе, как они останавливаются перед их домом, все с головы до ног закованные в сталь, с остроконечными шлемами на головах.

И тут выйдет Милан и скажет самому главному из них по-русски:

— Здравствуйте, дорогой товарищ! Мы очень долго ждали вас, и мы очень счастливы, что вы здесь.

Так прямо и скажет на их родном языке. И когда он все это выскажет, великан улыбнется ему и скажет что-то такое, что говорят в таких случаях великаны. Что он скажет, Милан еще точно не знает, но смысл обязательно будет таков, что он приглашает его к ним, в армию. Это и есть его сокровенная мечта, его глубоко запрятанная надежда.

Конечно, если бы Эрнест остался у партизан, Милану легче было бы разговаривать с русскими солдатами. Тогда он мог бы сказать: вы сильные, вы замечательно воюете с этой немчурой, но и мы делали, что могли, мы старались изо всех сил.

Но если уж похвалиться ему нечем, то он хотя бы поприветствует их как полагается.

23

Немалого труда стоили Милану эти несколько русских слов, из которых он втайне составил приветственную речь. Этим словам научил его старый Шишка, тот самый, который припрятал бутылки в мешке с одежкой. В первую мировую войну старый Шишка был в России.

С тех пор как Милан надумал сказать свое приветствие по-русски, он стал часто захаживать к Шишке.

— Дяденька, — скажет, — давайте я вам сбегаю за табаком.

Шишка был доволен и всюду расхваливал Милана:

— Хороший мальчонка, такой услужливый, учтивый.

Милан принесет табак, поможет нарезать сечку для Шишкиной Пеструшки или воды принесет и всякий раз спросит, как сказать то или это по-русски. Он долго повторял отдельные слова, складывал слово к слову, и теперь вся речь крепко сидит у него в памяти.

Милану нравится старый Шишка. Ему нравится околачиваться возле старика, когда тот выстругивает зубья для граблей, подбивает ботинки гвоздочками, чинит днища старых корзин. Ему нравится, как Шишка покуривает свою трубочку, как он прищуривает глаза, окруженные сетью морщинок, напевая ради него тонким старческим голоском:

Через риченьку, через болото,

подай рученьку, мое золото.

Подай рученьку, подай другую,

подай личенько, най поцилюю…

— Это украинская, — всякий раз напоминает он. — Был там у нас один украинец, не знаю, рассказывал ли я тебе…

— Нет, не рассказывали, — лжет Милан без зазрения совести, — расскажите, дяденька!

— Так вот, значит, был там у нас один такой, Осип его звали, это вроде нашего Йозефа, Осип Тимошенко…

Рассказ про Осипа Милан знает наизусть, но ему никогда не надоедает вслушиваться в неторопливый говорок старика, который каждый раз очаровывает его заново.

— Парень был не то чтобы очень сильный, но ужасно проворный, как ящерка. А плясун — равных ему не было. Заиграй хоть на гребешке, сразу все жилки так и заиграют в нем в ответ. Шапку набекрень, руки за спину, поведет плечом, поведет другим и пошел отбивать чечетку, только пыль летит. Мелко-мелко выбивает дробь, даже ног не видно. А сам как струнка…

Везли нас в Сибирь целый поезд пленных, а он, Осип, был в нашем вагоне охранником. Всю дорогу мы пропели. Поется, правда, тогда, когда харч есть и табачок. Ну, а какое довольствие в те времена! Иной раз привезут, нальют котелок борща и каши дадут, ешь до отвала. А иной раз день-два просидишь на сухой корочке. Однажды, когда мы уже два дня горячего не нюхали и последний сухарь у нас вышел, приходим мы к Осипу: так, мол, и так, Осип Петрович, на таком рационе недолго и ноги протянуть. И половину наших до Сибири не довезешь.

А он: «Голодные? Ну, потерпите, говорит, до первой станции».

Там у них на станциях все равно как у нас на ярмарке. Крестьянки со всей округи выносят на перрон хлеб, молоко, колбасу. Булок из белой муки напекут — как рука до локтя.

Приезжаем на станцию, а Осип: «Идите, набирайте, кому чего надо!»

«Денег, говорим, нет, Осип Петрович».

А он нам: «Берите, раз говорю! Остальное не ваша забота».

Пошли мы. Набрали булок, иные по три-четыре зараз, колбаски просим отрезать, сальца. Когда мы уже нагрузились впрок, прибегает вдруг Осип, как засвистит, как заорет: «Эй, вы, такие-сякие, собачье племя, кто вам позволил вылезать из вагона?» И достает кнут и начинает им хлестать, но, правда, только для виду.

Мы бежим в теплушку, бабы за нами: платите, мол. А какое там платить! Машинист свистит, поезд тронулся. Бабы стоят, грозят кулаками, а Осип ухмыляется.

«Ну что? Накормил я вас? Довольны, братцы?»

«Ну, говорим, довольны-то мы довольны, Осип Петрович. Едой мы запаслись впрок, вот только бедных этих женщин жалко».

Он только кулаком погрозил.

«Не бойся, говорит, беднячка продавать не пойдет, нечего. А эти — видел их? Впоперек не обхватишь, она на других кормах вскормлена. От твоей булки она не обеднеет».

А бабы, точно, все были видные, на каждой кожух, платок пуховый. Вот я и думаю: бедных мы не обобрали, и делали мы это не с озорства, а с голоду.

Так нас Осип накормил не один раз.

«Идите, не беспокойтесь, — говорит и глаза прищурит, а они у него озорные, так и стреляют. — Идите, бедных не трогайте, бедность надо уважать. А кулак-бабу, этой…» Показывает кулак, что такую, мол, жалеть нечего.

Он, этот Осип, в Сибири перешел к красным в семнадцатом году. И наших за собой потянул. Так вот…

— И вас? — вырвалось у Милана. История с булками ему была хорошо знакома, но вот этого он не знал.

— А ты думал? — процедил дядя Шишка сквозь зубы. — Там я и ногу оставил, когда мы Колчака гнали в шею.

Кто такой этот Колчак, Милан не знал. Но если дядя Шишка так его гнал, что даже ногу там потерял, то это, конечно, был тот еще фрукт, и дядюшка правильно делал, что гнал его в шею.

Каким милым, каким ясным выглядит все, что окружает этого старичка с деревянной ногой и седыми усами! Приветливая близость старого Шишки стала для Милана островком покоя, где он всегда может отдохнуть душой; рядом с ним он чувствует себя спокойно, уверенно даже в эти беспокойные дни.