Связной - Гелена Крижанова-Бриндзова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ворота были настежь. Мальчики подъехали в своем кресле к самым дверям замка.
Замок был пуст. В комнатах ни следа былого великолепия, о котором Милан был столько наслышан. Скорее похоже было на свалку. Повсюду валялось какое-то тряпье. Ветер, врывавшийся сквозь распахнутые двери и выбитые окна, таскал из комнаты в комнату бумагу, куски пожелтелой ваты — наверное, из мебели — и комки пуха. В графской библиотеке пол усеян книгами (все на иностранном языке). На стенах — следы от полок, вырванных с мясом.
В комнате графини на изрубленной кушетке, положив руки на колени, сидела тетка Юла, вся перекошенная, встрепанная. Мутными, слезящимися глазами она глядела на окружающий ее погром.
Табуретки (у них в самом деле были золотые ножки), резная мебель, картины, фарфор — все вокруг нее было изрублено, разбито на мелкие кусочки.
— Вам что здесь надо? — прикрикнула она на мальчиков своим грубым мужским голосом. — Это моя комната! Я на нее право имею. Буду здесь делать что захочу, и никто мне не помешает. Поняли?
Потом — то ли она заметила, какими недоуменными глазами смотрят на нее ребята, то ли с нее сошла вся злость и ей захотелось излить хоть перед кем-нибудь душу — она вдруг заломила руки, завопила в голос:
— Ой, не знаете вы, деточки мои, ничего-то вы не знаете! А я-то знаю, хорошо знаю, что за зверье жило в этом замке! Знаю, и забыть не смогу, пока живу на свете! — Она ударила себя кулаком в иссохшую, впалую грудь. — Подите, подите сюда, не бойтесь! — обратилась она к ним уже более спокойным голосом. — Нате, возьмите! — И она сунула им в руки фарфоровые чашечки, уцелевшие каким-то чудом. — Берите! Мне они не нужны. Я их видеть не могу.
Чашечки были хорошенькие, тоненькие, пожалуй, даже не из фарфора, а из тонюсенького, красиво обработанного стекла. Ребята взяли чашечки и, видя, что тетка уже присмирела, тихонько подсели к ней на ковер, усеянный черепками. Как-то странно, необычно было сидеть в разграбленном замке. Необычной была и тетка Юла, необычно звучали ее речи. Гулким эхом откликался на них опустошенный замок.
— Я тогда такая же была, как вы, может, чуток поменьше. Обирали мы с покойницей-матерью фасоль. И тут налетает она на коне, словно этот, не к ночи будь помянут, дьявол. Гляжу — прямо на нас несется. У коня морда вся в пене, на дыбы встает, вот-вот на нас наскочит. А на коне она в широкой шляпе, с плетью в руке.
Мать, бедняжка, кричит: «Убегай, Юлка, графиня скачет!» Все ее боялись, любила она пугать людей в поле. А я шевельнуться не могу, стою гляжу на нее, как она сидит у коня на спине и гогочет, гогочет, ну чистая дьяволица! Мать бежать кинулась. Бежит в кукурузе, спотыкается со страху, а она на коне за ней. Гонит ее, как зверя, пока не упала мать ничком и осталась лежать как мертвая. Тогда разогнала она коня и перескочила через нее. Это у нее такая забава была. А моя мать, бедняга, слабая сердцем была, и так это ее взяло, что так и осталась она лежать на поле без памяти. Еле я ее тогда отходила. С тех пор стала ее падучая немочь одолевать. Как найдет на нее, падает как подкошенная, мечется, закатив глаза, а я стою рядом, вся трясусь и только и вижу ее, графиню, как она на мать мою конем наскакивает и смеется, смеется, что все так перед ней дрожат.
Не забуду, нет, не забуду, пока в гроб не лягу, так и будет она стоять перед моими глазами!
Тетка заломила руки, схватилась за голову, завыла тягуче и жалостно:
— Ее бы сюда, или того старого дьявола, или хоть кого… Я бы их топором, топором…
Тут тетка Юла опять выпрямилась во весь свой гренадерский рост, подхватила топор и принялась рубить груду уже изрубленной мебели. Ребята втихомолку скрылись.
27
Русские заняли Лабудову перед самым полуднем. Милан с Силой как раз забавляли Евку: нахлобучивали ей на голову цилиндр и учили кланяться «по-господски». Как вдруг распахнулась дверь бункера, а в ней стоял русский солдат. Настоящий, живой, в телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди. Он стоял, прищурив глаза, за спиной у него было бездонное голубое небо и солнце. Казалось, что он и не пришел вовсе, а слетел откуда-то в этом солнечном блеске и ликовании.
— Германцы есть? — крикнул он внутрь.
Мама опомнилась первой, замахала руками:
— Нет здесь германцев, зачем они нам? Нет германцев, ушли…
Из-за спины солдата вынырнул вдруг Эрнест. Он уже больше не отсиживался в бункере, а ушел в дом и ждал там.
— Здравствуйте, — сказал он и протянул солдату руку.
— Здравствуйте, — ответил солдат. — Ты хозяин, что ли?
— Да.
Милан не утерпел и тоже вышел из бункера, за ним Сила.
— Здравствуйте… — забормотал Милан, задыхаясь от волнения, — здравствуйте, мы очень долго…
Как же это дальше по-русски? Забыл! Ой, пустая голова! Забыл, а ведь столько учил!
Солдат даже не заметил, что Милан что-то лепечет, он разговаривал с Эрнестом, который со смущенной улыбкой показывал ему какую-то бумагу.
Солдат взял бумагу, прочел ее, медленно шевеля губами.
— А-а-а! — закричал он и кинулся обнимать Эрнеста.
Милан с Силой сгорали от зависти.
Эрнест обнял солдата за плечи, повел его в дом.
— Теперь можете выходить и вы! — крикнул он с крыльца в сторону бункера.
Мама с Евкой на одной руке и с узелком в другой вышла непривычно быстрыми шагами, заплаканная, растроганная. Она усадила солдата за стол, достала из узелка ветчину, угощает его.
— Покушай, покушай, на… — говорит она прерывающимся голосом. — Погоди, я сейчас хлебушка тебе…
Ветчина, слегка подсушенная, волокнистая, приятно попахивает дымком. Эрнест принес бутылку и рюмки, разлил вино.
— Ну, добро пожаловать, дорогой гость! — поднимает он рюмку.
Солдат берет рюмку, но не пьет, оглядывается:
— А мамаша?
Гривкова немного озадачена: она вообще не пьет. Но все же принесла маленькую рюмочку, чокнулась с гостем, выпила.
— За ваше здоровье!
Наконец солдат заметил Милана с Силой, поманил их, усадил к себе на колени, обнял за плечи.
Телогрейка у него пахнет особым сладковатым запахом, она мягкая и, наверное, теплая.
— Ну, как вы, мальчики? — обращается он к ним.
Милан чуть не задохнулся от счастья. Теперь, теперь он ему скажет, все уже вспомнилось. Милан поприветствует его по-русски,
