Помни обо мне. Две любовные истории - Виорэль Михайлович Ломов

смотреть всю жизнь, пришла ему в голову мысль, страшно смутившая его. Неужели здесь всё определится? Когда?»

– Что-то я забыл, о какой шкатулке шла речь? – как бы между прочим, спросил Суворов у Ирины Аркадьевны, когда они вечером втроем пришли на набережную. Его не оставляла мысль о ней, и оттого было не по себе.

Ирина Аркадьевна смотрела на огни фонарей вдоль набережной, на огни в каютах теплохода, на дрожащие огни в черной воде и ощущала, как они горячи. Они горячи, как слова объяснения, которые осветят и согреют им будущую жизнь. Она ощущала в себе жар от предстоящего объяснения. Что оно неизбежно, она была абсолютно уверена. Они уже оба на краю. Нельзя более ступить шагу, чтобы не сорваться вниз. «Сегодня мы с ним сорвемся вниз, сегод…»

– Шкатулке? – удивилась Мартынова. – Ах, вы о той шкатулке? Да вы сами, Георгий Николаевич, рассказали о ней. Помните? Когда танцевали, справляя новоселье?

– О шкатулке? Когда танцевали? – растерянно улыбнулся Суворов.

– Да-да, вы тогда весь вечер говорили о том, какой эффект произвел на ваших гостей рассказ Софьи о шкатулке с бриллиантами. Дуэль, горы, лошади. Мне понравилось.

«Неужели я рассказывал о Софье и шкатулке? Наверное, тогда я еще был весь во власти печали от разлуки с ней», – подумал Суворов и вдруг понял, что время не властно над его печалью. Софья сейчас где-то вон в той стороне, за семью морями, за семью горами…Вечер потерял для Суворова часть своей прелести, и это сразу увидела Ирина Аркадьевна.

– Какие-нибудь неприятности? – спросила она, почти физически ощутив внезапную грусть Георгия Николаевича. Она взяла его под руку.

«Как хрупко всё», – думал Суворов. Ведь только что он едва не произнес слова: «Ирина Аркадьевна, прошу руки вашей». И вновь Софья…

– Нет-нет, – рассеянно ответил он, а Мартынова поняла, что сегодня, увы, объяснения не состоится.

И огни на набережной, на корабле и на воде как-то сразу потускнели, стали огоньками, и стали видны звезды, которые были далеки и холодны. Особенно в той части неба, которая накрывала невидимое море, накрывала невидимый Кавказ…

Вторую неделю отдыха Суворов был более сдержан, молчалив, и Ирина Аркадьевна потеряла всякую надежду объясниться с ним. Лишь однажды чувства их готовы были прорваться, но что-то помешало им, может, чрезмерное великолепие южной ночи? В тот день Суворов пришел с утренней прогулки, как всегда, с цветами, но возбужденный сильнее обычного.

– Проснулись, сони? – радостно приветствовал он мать и дочь. – Там такой день! Я от моря нес на себе бабочку, вот здесь, на рубашке, а перед самым домом дунул ветер, и она улетела. Думал доставить вам счастье. Надо было накрыть ее ладонью, но я боялся прикоснуться к ней и стереть пыльцу.

– К счастью надо прикоснуться руками, если хочешь подарить его кому-то, – произнесла Ирина Аркадьевна дрогнувшим голосом. Она вновь ощутила в себе и в Суворове то напряжение чувств, которое вот-вот даст искру и воспламенит их.

– И погубить его этим, – сказал Суворов.

– Может быть, – согласилась Мартынова, глядя на Георгия Николаевича сияющими глазами. – Но как иначе испытать его?

– Так, хватит разговоров! Через два часа морская прогулка. Вот билеты.

Три часа они провели на море. Катер сопровождали чайки, на лету хватая бросаемые им куски хлеба. Их резкий крик словно долетал из трагедий Шекспира. Но оставлял удивительно светлое чувство.

– Как хорошо, – будто боясь, что услышат другие, тихо произнесла Ирина Аркадьевна. – Как хорошо.

А после обеда гуляли до вечера, и всё было чудесно. Столько всего было за день! Женщины с загорелыми плечами, мичманы с выцветшими волосами и шальными глазами, собачки, акации, розы. Множество пчел и ни одной мухи. В каждом дворе высохшая старуха с черным ртом и неприязненным взглядом, с клюкой, на негнущихся ногах, с маленьким ведром в руках – в тщете оказать помощь по дому. С божьей помощью доходит до скамейки или стула и отдыхает дотемна. Пенистые гребни зеленых волн, как ранний снег на траве. Потом золотое солнце катится по горам за Ялтой. А над морем зажигается оранжевая луна. Дорожка на воде от заходящего солнца тяжелеет и уходит, дрожа, в глубину. И гребешки волн похожи на плывущих дельфинов. Женские каблуки на булыжниках притихших улиц, звонкий смех, громкий шепот, невидимые объятия, шарканье уставших ног, полупьяное бормотание под нос. И вспоминается, как море меняло только что ежесекундно свой цвет. Против солнца вода была черная, в серебристых блестках, а как только солнце зашло за горы, море поседело. И тонконогие чайки с каплевидным туловищем, цыганскими глазами…

Наступившая же ночь наполнила их, как густой настой, дурманом и пряным ароматом. От них кружилась голова, хотелось объятий и забытья. Рука Ирины Аркадьевны была в руке Суворова. Им обоим было томительно и тревожно…Суворову вдруг показалось, что невдалеке течет река. В ней ледяная вода.

– Река? – спросил он непонятно кого.

– Где? – удивилась Ирина Аркадьевна. – Откуда тут река?

Что это? Над землей висит луна, серебрятся камни, а по дороге, не уменьшаясь и не удаляясь, идут, идут, идут два синих силуэта…Стойте! Куда вы? !

Самое удивительное и горькое было в том, что эта пленительная южная ночь не принесла ясного утра, когда всё расставлено по своим местам и каждый по-своему счастлив.

Утром белый туман, впервые за всю историю Ялты, поднялся от моря и затопил город по пояс. Невидимые люди бродили в тумане и криками пытались найти друг друга.

В оставшиеся дни отдыха Надя радовала мать и Георгия Николаевича своей веселостью и задором. Они были в ней явно чрезмерны. «Наверное, на нее так действует юг», – думала Мартынова, ощущая усталость от нереализованных желаний.

В Москву они вернулись более уставшие, чем отдохнувшие. От того, что они не объяснились, оба испытывали разочарование и легкое раздражение по любому поводу. Но только не друг на друга. Они словно увидели кого-то, кто помешал им соединить сердца, и страшно досадовали на него. Но они не могли высказать ему это в лицо, так как его не было с ними, он остался там, в невозвратном прошлом. «Ничего, подождем, – думали оба. – В конце концов, счастье – это ожидание».

XXX

По возвращении с юга Суворов с головою ушел в работу. Стоило Георгию Николаевичу открыть книгу или свои записи, и его нельзя было оторвать от них. Он, казалось, начисто забывал о том, что вместе с ним живут еще два человека. Для него это были дни непрерывных трудов как дома, так и в институте. Даже когда разговор шел о чем-то другом,