Помни обо мне. Две любовные истории - Виорэль Михайлович Ломов

мысли о деле ни на минуту не оставляли его. И Ирина Аркадьевна, совсем как чеховская Душечка, тоже стала жить его работой.

– Георгий Николаевич, – обращалась она к нему перед сном, – завтра утром вы должны позвонить в издательство, а в десять тридцать у вас встреча с профессором Савельевым. Не забудьте надеть новый галстук.

Суворов благодарил ее и откладывал дела с радостным ощущением, что завтра сделает больше, чем сегодня, а значит, напишет еще одну страницу в историю инженерной мысли. Нет, господа, мы скромностью не страдаем. Скромность – удел вождей. А еще завтра он скажет Ирине Аркадьевне: «Всё. Я свободен, Ирина Аркадьевна, и теперь я ваш. На всю жизнь!»

Перед сном он любил с полчасика почитать. Лучше роман, рассказы из-за малости не удовлетворяли. Суворов срывал на них дыхание, так как привык к дальним целям и большим забегам. Он устраивался перед лампой и с наслаждением окунался в описание чужого счастья и связанного с ним несчастья. Странно, иногда они существуют на страницах произведения как абсолютно чуждые друг другу предметы. Суворов предпочитал классику, так как современный роман как-то плохо ложился на душу и на его представления о любви и семье, чему только, по его мнению, и мог быть посвящен настоящий роман. Он испытывал радость, когда слова в каждом предложении были именно те, которые и должны были быть. Слова, как люди, часто ищут друг друга всю жизнь, а потом, встретившись, не нарадуются общению.

На работе ему порекомендовали роман в «Новом мире». Автор был незнаком. Минут десять не мог вчитаться, отложил, зевая, в сторону и задумался о том, что слова, рождающиеся в душе, прежде чем попасть на язык или на кончик пера, как новорожденные младенцы, купаются в купели небесного света. Каждое слово, прежде чем оно придет в мир, проходит через обряд крещения. Вторая попытка вчитаться также не увенчалась успехом. «Новый мир» – чем старый был хуже? Зачем писать, если слова не затрагивают душу? Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего. Лучше ничего не писать, чем писать сажей на воротах чужой души.

В их семье только Лавр писал стихи, но, странно, ни разу не признался в этом. Он во всем любил тайну. Без тайны для него не было жизни. А в самой тайне он больше всего любил момент ее проявления, когда о ней начинают догадываться другие. Догадываться, но не точно. Эдакая дразнилка для дам. Видимо, именно это пленило воображение Софьи. Да-да, именно эта тайна, поскольку женская красота тоже тайна, и ее прежде всего притягивает тайна мужской души.

Суворов вспомнил лицо брата. Он как-то на днях пытался вспомнить, но тщетно. А тут оно выплыло разом из забвения. Отложив журнал, Георгий Николаевич вспомнил, как он с братом (еще до войны) сидел на веранде, продуваемой сквозняком. На диване Залесский с барышней, еще кто-то. Георгию не часто удавалось быть допущенным в их компанию, и он жадно впитывал каждое их слово. Лавр любил эффектные позы. Он вдруг сделал суровое лицо, встал и устремил свой взгляд сразу на всех и ни на кого. Каждый чувствовал на себе его взгляд, но не мог поймать его. И в то же время был словно привязан к нему. Георгий Николаевич потом видел такой взгляд у шаманов. По ноге Лавра протерся, задрав пушистый хвост, рыжий кот. Лавр, не погашая своего взгляда, прогудел, как в трубу, но тихо:

– А хочешь, друг Залесский, расскажу, как Томас Мор писал свою«Утопию»?

– Изволь, – отозвался тот.

– Послушай. Томас Мор писал«Утопию», глядя на большого рыжего кота, который лежал перед ним на столе и лениво следил за пером гуманиста, а кончиком хвоста легонько постукивал по столу, – Лавр замолк, погасил свой взор и молчал довольно долго.

– Ну и что же? – не вытерпел Залесский.

– Что?

– Писал-то как?

– А вот так и писал, глядя на кота!

Барышни взвизгнули и запрыгали в восторге по комнате.

– Жорж, учись! – воскликнул Залесский.

Георгий в детстве любил читать Плутарха. Потом его стали больше привлекать биографии не полководцев и политических деятелей, а ученых и деятелей искусства. Его всегда интересовало, что чувствовали в повседневной жизни Ломоносов, Леонардо да Винчи, Ньютон. Вряд ли при жизни они осознавали, что их имена потомки свяжут со странами, эпохами. Мучаясь в сомнениях, страдая от множества мелочей и людей, не стоящих их мизинца, они не задумывались, наверное, о том, что их спустя века будут воспринимать как-то по-другому. Они не думали о том, что их внешний облик, с которым они соотносили разве что свое здоровье да успех у женщин, станут соотносить с высотой полета творческого духа и гения. Скорее всего, себя они воспринимали через призму ежедневной суеты и видели себя глазами окружающих обывателей. «Что ж, это достаточное основание для того, чтобы я мог причислить себя к выдающимся представителям человеческой породы, – думал Суворов. – Во всяком случае, суеты в моей жизни и нелепостей хоть отбавляй. Так, на сегодня трудов хватит. Знаний от них всё равно уже не прибудет. Знания – свидетельство их ненужности. Люди всё равно кормятся фактами с чужих полей».

Суворов, сколько помнил себя, всегда мечтал о железной дороге. Для него она была воплощением мощи государства, мощи человеческого разума, мощи человеческих рук, эдаким волшебным мечом-кладенцом, побеждающим любое зло. Железная дорога рубила плоть страны на части только затем, чтобы их соединить. Она надевала на мятежное тело России смирительную рубашку из тысячеверстной стали, потому что Россия только так могла защитить самою себя. Железная дорога прибивала страну к кресту из шпал и рельсов только для того, чтобы она воскресла в новом качестве. Она соединяла восток с западом, север с югом, она была сердцем всех четырех сторон света. Она была не просто грейдером иль трактом, она была «Императорской железной дорогой». В «серебряном» начале нового, как думалось, золотого двадцатого века, она должна была стать той железной основой государственности, с которой свернуть Россию ни у кого не хватит сил.

Когда Георгий в пять лет впервые увидел, как по насыпи вдали, упруго выгибаясь дугой, мчит поезд, а за паровозом из трубы рвется и бьется на ветру, как кисточка жестких волос, черный дым, он нутром почуял, а понял уже много позже, что встретил свою первую и неизменную на всю жизнь любовь. Морской корабль, который он увидел раньше паровоза, не рождал у него ощущение упругой злости, несущейся к цели как стрела, которое возникало у него при взгляде на летящий по рельсам состав. Как бешено крутятся его колеса,