Помни обо мне. Две любовные истории - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
XXVII
В последнюю субботу мая сразу после обеда поехали в Перфиловку. Добирались на перекладных. К вечеру были на месте. День выдался сказочный:тихий, погожий, длинный. Трава и листва были необычайно зеленые, небо необычайно синее, а солнце необычайно золотое. И эти три цвета давали неисчислимое богатство цветов и оттенков, разносимых воздушными струями по всему свету. «Из нас тоже каждый несет свой цвет, – подумал Георгий Николаевич, – а вместе– божий день». Он решил, что его цвет синий, Ирины Аркадьевны зеленый, а Наденьки золотой. У него всю дорогу было хорошее настроение, и Надя то и дело дергала его за руку:
– Вон там! И там! Бабочка!
– Хорошая у вас семья, – похвалил возница, прощаясь на развилке. – Ладненькая и такая пригнанная друг к другу. Как матрешечки, все друг в друге, а вместе одно.
Ирина Аркадьевна посмотрела в глаза Георгию Николаевичу и улыбнулась первая. Она залюбовалась окрестностями, и их красота, казалось, наложила дополнительный отпечаток на ее лицо. Прищурившись, она смотрела на речку, горевшую на солнце. «Нет, это она золотая, – подумал Суворов, – Ирина Аркадьевна…»
***
Иван Петрович и баба Феня словно ждали гостей. Расчистили дорожку к дому, напекли пирожков, поставили на стол кислое молоко, застелили три постели – одну кровать и два тюфяка – и уселись перед домом на скамеечке.
– А вон и мои старики, – сказал Суворов и прибавил шагу.
За двенадцать лет, что он знал их, они, конечно же, состарились, но для него их возраст как бы остановился на черте двадцать первого года. Они обнялись, расцеловались. Суворов представил своих спутниц. Похвалили погоду и пошли ужинать. Наде редко удавалось бывать за городом, и она, быстро поев и спросив разрешения у матери, выбежала из-за стола на широкий двор.
– Хорошая девочка, – похвалил Иван Петрович.
– Воспитанная, – добавила баба Феня.
Ирина Аркадьевна достала из сумки подарки: деду рыболовную леску с крючками, а бабке набор иголок и два наперстка. Старики несказанно обрадовались подаркам и всё подмигивали и подталкивали Суворова. Он недоуменно глядел на них, хотя прекрасно понимал, что означают их безыскусные жесты.
Вышли во двор. Уже стемнело, над головой пару раз пронеслась летучая мышь. Ее полет скорее угадывался, чем был виден, но он оставлял ощущение сказочности ночи. От ночи ожидалось гораздо больше, чем она несла. Или так просто хотелось?
– Кто это? – испугалась Надя и тут же выказала желание поспать. Баба Феня увела ее.
– Уснула, – вернулась она через пять минут. – Замаялась, бедняжка. Дорога-то какая, страсть! Ну а ты, голубушка, где заночуешь, на тюфяке или на кровати?
– Где положите, баба Феня, там и заночую.
– И то ладно. На кровати сподручней будет. А Георгий Николаевич на тюфяке. Он всё равно тюфяк предпочитает. Там всё разостлано уже. Найдете. А мы с дедом спать пойдем. Старость лежки требует большей, для неги членов.
Георгий с Ириной остались вдвоем под черным небом, надсеченным тонюсеньким месяцем. Ирина поежилась и сказала:
– Новолуние. Начинается новый месяц. Неплохо начать всё сначала.
Суворов молчал, так как ему послышалось, что его окликают откуда-то издалека, издалека, чуть ли не с другого края ночи, оттуда, где еще ничего не кончилось и вряд ли когда окончится: «Геор-ги-ий…Геор-ги-ий…»
Он даже откликнулся, чисто машинально:
– А? Что?
– Новолуние, – повторила Ирина. – Неплохо бы начать всё сначала.
– Да, новолуние. Старому конец. А нам в начале славных дел не мешает выспаться.
Как там сказал Фридрих Ницше? Счастье мужчины зовется «Я хочу». Счастье женщины – «Он хочет».
Утром Георгий встал раньше всех и по своему обыкновению пошел со двора, куда глаза глядят. Ирина слышала, как он встал и ушел, хотела тоже встать и идти за ним следом, но передумала, благоразумно решив, что раз в такой замечательный вечер, как вчера, ничего не произошло, значит, еще рано. Подождем. Она уснула и проснулась от голосов стариков и дочери, споривших под окном.
– А я говорю, он еще спит! – шумела Надя.
– Не спит, не спит он, – увещевали девочку старики. – Он еще на восходе ушел в степь.
– И не взял меня? Не верю! Не верю вам! Он спит!
Ирина Аркадьевна вышла из избы:
– Чего шумишь? Спать не даешь. Может, спят еще все.
– Вот уже все и проснулись, – сказала баба Феня.
XXVIII
В один из приездов в Перфиловку Суворов застал у стариков незнакомого мужчину лет тридцати, неприятных манер. Алексей Глотов (так представился он)появился на свет с единственным убеждением, что все на свете обязаны оказывать ему помощь. Есть такой разряд людей, которые, даже встретив эфиопа, сперва расспросят его о северном сиянии, а потом возьмут у него в долг трешку. Суворову Глотов сразу же заявил:
– Вы, Георгий Николаевич должны мне рассказать о Ленинских горах.
– С чего вы взяли, что я вам чего-то должен? – осадил его Георгий Николаевич, но Глотова это ничуть не смутило, и он продолжал ходить за ним по пятам.
– Ведь это они раньше назывались Воробьевы горы? – не унимался он.
– Сударь, что вам от меня надо?
– Нет, это я так, – был ответ. – Говорят, с них открывается вид на всю столицу?
– Любопытство не порок, но порядочное свинство, – пробормотал Суворов.
Он отвязался от Глотова, лишь когда предложил ему сходить за компанию и в уборную.
Вечером Георгий Николаевич спросил у бабы Фени, что за тип появился в их доме.
– Внучатый племянник дедова племянника, – сказала бабка и задумалась, что же она такое сказала. – Десятая вода на киселе. Неделю как объявился. Собирается в Москву съезжать.
– А до этого где жил?
– В Грузии где-то.
Суворов задумался. Не нравился ему ни сам Глотов, ни то, что он из Грузии, ни то, что он собирается в Москву. Он спросил деда, что за родственничка принес в их глухомань господь, и родственник ли он вообще. Оказалось, в самом деле дальний родственник.
– Приехал и живет, – пожал плечами Иван Петрович. – Я не гоню. Пусть живет. Вот только балаболит шибко много. У меня от него
