На острие меча - Богдан Сушинский

– Она и не могла удивить меня. Давно видела: все идет к тому, что с одной из пансионесс – из своих лучших пансионесс – придется расстаться.

– Вас это не огорчает?

– Когда моя воспитанница попадает в хороший, богатый дом, я обязана радоваться. Значит, решается ее сиротская судьба. Так что, пьем за герцогиню д'Анжу?

– За герцогиню!

Ни та, ни другая опустошить свои бокалы уже не решилась, но и ранее выпитого ими оказалось вполне достаточно.

– Мне бы не хотелось возвращаться сейчас, и в таком виде, в пансионат, – сказала Сесилия. – Запах вина, шаткая походка и все такое прочее…

– И не возвращайтесь, в этом нет никакой необходимости.

– Да? – недоверчиво спросила девушка, удивленная тем, как быстро маман Эжен согласилась приютить ее.

– Я не могу допустить, чтобы воспитанницы нашли тебя подшофе. Репутация пансионата есть репутация пансионата. К тому же с тобой вообще все проще. Ты ведь оставляешь «Марию Магдалину», а значит, у нас прощальный вечер – только и всего.

– Правильно: вечер у нас прощальный, – ухватилась за эту идею Сесилия. – И ночь мы проведем вместе. Тогда не будем терять времени. В постель!

Естественное отвращение, которое возникло во время первого страстного поцелуя пансионессы, Эжен подавила в себе только потому, что желала до конца разгадать загадку герцогини. Выдержав его, допила из своего бокала и спросила:

– Что я должна делать?

– Если вы задаете такой вопрос, значит, ничего из того, что следует делать, не сделаете, – прошептала Сесилия, завлекая маркизу на себя.

Был момент, когда Эжен вдруг захотелось вырваться, соскочить с кровати и убежать. Или же вышвырнуть из нее Сесилию. Но пансионесса очень чутко уловила это настроение, навалилась на нее грудью и голосом герцогини д'Анжу произнесла:

– Если уж вы не способны помочь мне, донья Эжен, то по крайней мере не мешайте. И не вздумайте уходить отсюда до утра. Я этого не потерплю.

– Не уйду, это уж точно. В жизни, очевидно, следует постичь и это.

«Так вот, оказывается, к чему герцогиня собирается готовить часть моих пансионесс! – подумала Эжен, уже более покорно воспринимая очередной поцелуй Сесилии. Теперь он не казался таким отвратительно-отталкивающим, как во время первого опыта, наоборот, она почувствовала, что близость упругого тела девушки, ее поцелуи начинают вызывать у нее страсть. – Судя по типу подготовки, Сесилия должна была стать подружкой одной из придворных или просто влиятельных дам. Очевидно, это и станет ее амплуа. Интересно только, кто сумел так развратить ее? Неужели герцогиня?»

– Кто тебя обучил этим ласкам, Сесилия? – прошептала она, ощущая горячее дыхание у себя на груди. – Как это произошло?

– Вам действительно интересно знать, кто именно?

– Еще как!

– Но в таком случае мои откровения должны оставаться между нами.

– Между кем же еще?!

«Вся ценность опыта с Сесилией – в ее откровениях, – вспомнились Эжен слова герцогини. – Ну-ну, посмотрим…»

Сесилия немного помолчала, выжидающе всматриваясь в лицо маман Эжен, хотя сумрак и не позволял внимательно разглядеть его. Она словно бы выжидала какого-то скрытого знака.

– Видите ли, вот уже длительное время мне приходится жить в одной комнатке с Клавдией д'Оранж. Так вот, от меня требовалась только нежность, все остальное проделывала она, оставаясь при этом адски изобретательной и неутомимой.

– Такого не может быть! – едва слышно проговорила Эжен. – Кто угодно, только не Клавдия!

Сесилия снисходительно рассмеялась.

– Она знает, что ни вы, ни герцогиня даже предположить такого не можете, и всегда удачно пользовалась этим. Она-то и пробудила во мне женщину. Когда я впервые поняла, что она по существу мужчина, я просто ошалела от радости.

– Погоди-погоди, что значит «по существу мужчина»? Что ты несешь? Мужчина – это как ты сейчас со мной? Ну, не запирайся. Объясни мне, объясни, – настаивала Эжен, побаиваясь, как бы Сесилия не отказалась от подробностей. – Я ведь пока что ни черта не смыслю в этом. У меня ведь и мужчины-то еще по-настоящему не было.

– Правда?! А вот это уже действительно странно.

– Тем не менее вернемся к Клавдии, – жестко напомнила Эжен.

– Так вы что, не знаете, что Клавдия Оранж?… Ну, что она – не только женщина, но и мужчина?

Эжен оттолкнула Сесилию и села в постели.

– То есть как это? Сесилия, сейчас мне не до шуток.

– Мне тоже. Будь она в эти минуты здесь, нам обеим было бы не до шуток, – неуместно хихикнула пансионесса.

– Повтори то, что ты только что сказала о мужчине и женщине.

– Можете считать, что повторила. Клавдия почти такая же, как и любой другой мужчина, хотя и остается при этом полноценной женщиной. Сначала она просто-напросто заставляла ласкать себя. Потом я сама пристрастилась к ночным забавам. Но я-то считала, что вы знаете о ее половых особенностях или хотя бы догадываетесь о чем-то таком в ее поведении, на всех прочих пансионесс не похожем.

– Господи, да она же неженка. Женственней любой из нас. Какой из нее мужчина?

– Это-то меня больше всего и поразило. На самом же деле все не так. И сила у нее почти мужская… Как видите, у меня с вами почти ничего и не получается, потому что я привыкла быть женщиной. Я, а не Клавдия. Так что сегодня в вашей спальне должна была бы появиться она, а не я.

– Но ведь это же черт знает что! В моем пансионате!.. – последняя вспышка гнева, на которую Эжен еще была способна в эту дикую страстную ночь, предварявшую многие другие ночи. С другими пансионессами.

В ночь, перевернувшую, перепахавшую всю ее жизнь.

53

В этот трактир в старой части Каменца, неподалеку от крепости, их пригласил старший квартирмейстер гарнизона майор де Рошаль, давнишний знакомый ротмистра Радзиевского. Не без труда разместив все прибывшее воинство на окраине Каменца, он решил, что теперь господа офицеры со спокойной совестью могут отблагодарить его, оплатив ужин в лучшем трактире города, где публику развлекал еврейский оркестр, часто бывали местные красавицы, а под молодую говядину подавали красные молдавские вина, хмельные, как юная цыганская кровь.

Он привел сюда офицеров в полдень, пока не нахлынули завсегдатаи и можно было спокойно поговорить о судьбе, вине и походах. Амурных историй де Рошаль не терпел. Он любил женщин, а не разговоры о них. Возможно, поэтому часто избегал общества местных польских офицеров и шляхтичей-канцеляристов.

Впрочем, этот француз вообще считался в городе человеком угрюмым и нелюдимым. Ходили слухи, что во Франции за ним водились какие-то серьезные грехи, однако это мало кого настораживало: за кем из иностранцев, нашедших приют за стенами Каменца, их не водилось?

Трактир встретил офицеров из отряда Сирка и Гяура влажноватой прохладой, напоенной запахом жареного мяса, острых молдавских приправ и вина. Деревянные своды его источали какой-то особый мрак таинственности, обычно присущий лишь древним замкам и монашеским кельям.

На сидящих за низкими столиками нескольких жильцов местного постоялого двора да славившихся своим буйством каменецких пьяниц офицеры особого внимания не обратили. Зато взгляды их сразу же приковали две женщины, горделиво, с достоинством восседавшие в конце зала, чуть левее небольшой, обрамленной перилами сцены для оркестра, за единственным столом, стоящим не вдоль стены, а поперек довольно большого зала, так что, сидя за ним, можно было наблюдать все происходящее в трактире.

Правда, непонятно было, зачем этот обзор понадобился сухопарой седовласой старухе с завязанными черной бархатной повязкой глазами. А ведь именно она царствовала за столом. Стеснительно жавшаяся за ним черноволосая смуглолицая девушка, одетая так, как цыганка, рядом с этой седовласой как-то вообще не воспринималась.

– Опять здесь эта безобразная старуха, – пробормотал квартирмейстер, останавливаясь посреди зала и оглядывая ближайшие столы, чтобы выбрать наиболее подходящий из них для своей компании. – Цыганка, правда, ничего… Но только к чему они обе здесь?

Заметив де Рошаля и державшего на подвеске раненую руку ротмистра Радзиевского, из комнатки, отгороженной от зала камином, выскочил старший оркестрант. Еще через минуту он вызвал трех скрипачей и флейтиста. В таком составе оркестр и заиграл тоскливую, монотонную, как сам быт еврея в маленьком провинциальном городке, мелодию.

– О бог Яхве! – появился вслед за оркестрантами хозяин трактира Хаим Ялтурович, приземистый располневший еврей лет пятидесяти, в некогда белой рубашке с закатанными рукавами и черном, расшитом узорами жилете. – И над плешивой головой старого Ялтуровича, прошу прощения, тоже иногда восходит солнце. Садитесь, панове, садитесь, дорогие мои! Вот ваш стол. Нет, лучше этот, – метнулся он к другому, сметая ладонью невидимые крошки. – Этот стол, прошу прощения, двадцать лет ждал таких гостей! Впрочем, что я говорю? Не двадцать, все сто. Руфина, Мыцык! – тут же кликнул он своих помощников, тоже скрывавшихся где-то в комнатке за камином. – Вина высоким гостям из Варшавы!