Мир, где тебя нет (СИ) - Дементьева Марина

Говорят, маки дурманят, даже если всего лишь вдохнуть их аромат. Но то не маки делают её такой лёгкой, точно душу вздымает над телом... Нет. У неё совсем не осталось сил противиться тому, чему она вовсе не хотела сопротивляться.

— Нет... нет... — повторяла она, и мольба эта даже шёпотом не была. Слабое движение губ.

Но он услышал. Замер, приподнявшись на локте. Его ладонь ещё касалась её вынырнувшего из-за ворота плеча, но теперь в этой ласке не было ничего... откровенного. Движенье души, не тела.

Всё тепло, оставшееся в ней, устремлялось к его ладони, изнывая, жаждая. Она готова была тянуться к его огню, к губам, вернувшим жёсткие очертания. Но осталась неподвижна, пригвоздив себя к остывшей земле. В волосах её рдели маковые лепестки, смятые и уже потерявшие свежесть.

Он перекатился вбок, потревожив серебристый куст полыни. Лёг на спину, закинув за голову сведённые руки. Его запрокинутое лицо не выдавало ничего... как в минуты принятия решений, как у костров, где сгорали тела друзей. Так и теперь, когда её губы печёт от поцелуев, а грудь тяжела, как созревший плод.

Пахло полынным соком.

— Я не могу быть ни женой, ни матерью, оставаясь провидицей, — сказала она ковылю и полыни.

— Слышал когда-то... Подумал ещё: байка — назойливых парней отваживать.

Она тускло усмехнулась, не поворачивая головы.

— Моя бабка сильна была... до дня указывала, когда сжать поле, чтоб не побило дождём. Где сеять, чтоб не сгубила спорынья. Когда на охоту собираться, чтоб после всей весью пировать... а когда носа за порог не казать: и ягдташ пустой, и нога в лубке... К ней со всех сторон шли: выдавать ли дочку за соседа, пускать ли быка к корове...

Ничего не осталось. Она не могла предупредить единственного сына, чтобы не ходил к свояку, который уже принёс с дальнего торга яд в своём дыхании, но ещё не знал про то. Не сказала невестке, что третьи роды убьют и её, и дитя. Она умерла, зная себя несчастной и никчёмной.

Я сильнее её. Если отдам тебе себя, может, сумею угадать масть щенков, что принесёт рябая сука. А может, и нет. Но я больше никогда не смогу указать тебе, с которой стороны ждать зло. И какую ночь можно спать спокойно. И какой расклад обойдётся в наименьшее число мертвецов. — Она села, сминая в горсти пуховые стебельки и лоскуточки лепестков. Сказала со смертельной откровенностью: — Я хочу делить с тобой и жизнь и ложе. Я хочу ощутить, как растёт во мне твоё дитя. Но сколько жизней встанет тому ценой?

— Каждому приходится чем-то жертвовать, так? — ровно произнёс он.

— Да. И моя плата не выше иных. — Она улыбнулась. На губах горчило, только полынным соком смазано.

— Ты сказала когда-то, будто я из тех, кто сам созидает грядущее и изменяет судьбы тех, кто рядом.

— Всё так. И ручей моей жизни влился в твою реку, как и многие до и после меня. И моя сила будет питать твою, покуда не иссякнет.

Маки распадались лепестками пепла, и чёрное солнце утопало в свинцовом небе.

Она провела, едва притрагиваясь, по бровям и сомкнутым векам, и жёстким складкам у губ, словно с прощальной этой лаской могла унести воспоминание о нём на кончиках пальцев, в линиях ладоней. Душа её истекала слезами, всеми слезами, что не пролились из глаз и не изменили голос.

Он распахнул долгие ресницы. Ни движения души в лице, голосе — и все терзавшие его демоны, глядящие из тёмных глаз.

Боги, мёртвые, лживые боги, как он ненавидел этот мир, за который поклялся умереть.

— Иссякнет — прежде моей?

Губы её дрогнули в беспомощной улыбке — и не ответили.

— Может... когда-нибудь. В другой жизни. Иными людьми. В изменившемся мире. Так далеко, куда я ещё не заглядывала... Лар...

— Хотел бы я верить в это.

Он поднялся слитным текучим движением. Не в силах больше бороться, она смежила веки, покорно позволив прижать себя к твёрдой груди, и уже отстранённо подумалось, что ей никогда не уснуть на его плече. И в объятье не было страсти... той страсти, что захватила и увлекла их, как беспечных безумцев, какие-то минуты назад... Полынная горечь мешалась с маковым дурманом, и вскоре осталась лишь горечь. А ещё: дым, кожа, железо. Кровь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

"Больше никогда, — сказала себе Сантана. — Отпусти его. Он — не твой".

Она сделала свой выбор. А он, зная это, его принял. И ушёл, не оборачиваясь, по макам, и ковылю, и полыни. Дальше, дальше, к закатному солнцу и за него, далеко, далеко... так далеко, что она не могла увидеть.

Разве в другой жизни.

Князь Аваллар и Вьелль-ла-Ръённ могли вершить чьи угодно жизни, но только не свои.

(Арвет. Начало осени 992-го)

— Госпожа, — позвал её мужской голос.

Диана обнаружила себя полусидящей, её голова покоилась на сгибе локтя, под который она подложила несколько подушек. Карета небыстро, но ровно катила по наезженной дороге, и по одному насаженные вдоль неё невысокие деревца то и дело чиркали ветвями по окну. Несколько опавших листьев, уже осенних, но ещё сохранивших зелёные пятна, попали внутрь. Этот-то шуршащий звук и проник в её сны, и сны разлетелись подброшенной охапкой листьев. Но что было прежде?

Иленгар ехал верхом, чуть опережая карету. Сейчас он сидел, изгибая корпус так, чтобы видеть герцогиню. Пожалуй, его рёбра прекрасно себя чувствовали.

Увидев, что герцогиня проснулась, Илле ответил на её взгляд застенчивой мальчишеской улыбкой, но тотчас стёр её.

Диана по плечи высунулась из окна и узнала каменистое побережье Арвета.

— Замок уже виднеется, — подсказал ей ведьмак то, что она могла бы увидеть со своего положения, только наполовину выпав из экипажа. — Снова дурной сон, госпожа?

Он смешался, точно застигнутый за чем-то непристойным. Диана поняла, что с этим вопросом он признался в том, что наблюдал за ней спящей. Она сама не ожидала, что это отзовётся в ней волнением. Но решила во что бы то ни стало сохранять всегдашнюю невозмутимость, и вполне преуспела.

— По правде сказать, я почти не запоминаю свои сны. Досадно, право. Когда приходят, они сильны, будто реальнее самой жизни. Но развеиваются без остатка.

— Ваше лицо... — В виду замка дорога расширилась, и ведьмак ехал вровень с каретой, склоняясь к самому окну, чтобы говорить тише. — Вы словно бы потеряли кого-то дорогого в своём сне.

— Возможно... я всё равно ничего не могу вспомнить, как ни старалась. Даже оставляла письменный прибор у постели, представляете? Ну что за нелепость. Но эти сны застают там, где нет ни бумаги, ни чернил. Вот как теперь, например.

Губы пекло, и Диана невольно прикоснулась к ним кончиками пальцев. Иленгар сосредоточенно смотрел на дорогу. Милостивая Хозяйка, что ещё было в её сне, и что из этого прочёл в её лице ведьмак?

Мэтр Грайлин всхрапнул, как стоялый жеребец, вертикально утверждаясь на сиденье и усиленно моргая.

— Ну, расщебетались... — Грайлин всегда был глух, как тетерев, и при нём можно было хоть строить планы о мировом господстве, хоть делиться альковными сплетнями — дальше тугих ушей колдуна это не уйдёт. — Не сверни шею, негодный мальчишка. Твоё дело за дорогой следить, а ты того и гляди к нам в окошко влезешь.

— Слежу, мэтр Грайлин, — с почтительностью отозвался Илле.

— Ну-ну, — не смягчился показным смирением старик. — Да гляди, не слишком выставляйся там, в Арвете.

— И в мыслях не было, мэтр Грайлин.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А почему нельзя выставляться? — пискнула Йолль, до сей минуты взиравшая на ничем не примечательный замок, разинув рот.

— Да потому что изо всей этой затеи слишком явно торчат ведьмацкие сапоги, — брюзгливо проворчал старик. — А тебе, милочка, вовсе не худо бы завязать рот платком.

— Что ж тут, в Арвете, все служанки такими чучелами ходют? — ахнула Йолль.