Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

что я делаю голос построже – скорее возмущена, чем напугана, сорокалетняя дама с папильотками в волосах, на лице слой ночного крема, красивые туфли, неглиже, больше похожее на халатик, умудренная, солидная, взрослая.

– Кто там?

Трезвон смолкает. Слава тебе господи.

За дверью кто-то дышит. Глухой голос. Мужской.

– Эй, кто там? – кричу я, слова отдаются эхом в пустой прихожей. Снова тот же голос, выше, ближе к дверной панели:

– Мелисса? Ты там?

Сначала облегчение. Потом по спине пробегает холодок.

В животе все сжимается.

Черт.

– Дидрик?

– Мелисса? Мелисса Станнервик?

В таком месте хочется поставить фильм на паузу, прерваться на середине предложения и подумать, как же все продолжится; я могла бы задать ему вопрос через дверь, потребовать объяснений, разобраться со старыми долгами, могла бы пойти назад на террасу, включить приятную музыку в колонках, налить себе еще розе и запить им еще одну таблетку оксиконтина[58], а потом полюбоваться тем, как рассвет размазывает свое сияние по крышам церковных шпилей и немногочисленных стокгольмских небоскребов, пока у меня в голове потихоньку происходит анализ и разбор ситуации.

– Мелисса? Прошу тебя, открой.

Я совсем не импульсивна, это расхожее заблуждение обо мне. Моя внешность наводит на такие мысли. На самом деле я флегматик, интроверт, человек, относящийся к миру философски. Из тех, кто любит проводить время в одиночестве и размышлять, писать, переставлять запятые туда-сюда. Я хорошо училась в школе, никто не верит, но так и было, всегда все делала правильно.

– Мелисса?

Каждая секунда, что я не открываю дверь, добавляет ситуации еще немного уродства и еще больше ухудшает ее, и пока я вожусь с замком и цепочкой, у меня перед глазами снова встает пляж, куда мы с мамой часто ходили летом во время каникул; большая пластиковая канистра с соком, намешанным из концентрата, белый хлеб кирпичиком и банка клубничного варенья, а еще, наверное, пакет печенья или сухарей; мать вздыхает и радуется теплу, удивляется, кому может приспичить ездить к родственникам, когда можно точно так же отдохнуть дома в Швеции, живот у нее весь в растяжках, рыхлый как тесто, болезнь успела сделать ее вялой и малоподвижной, и татуировку на пояснице уже невозможно прочитать, но я-то все равно знаю, что там завитушками выведено мое имя; а на желтом, выжженном под солнцем лугу, рядом с пляжем, расстелили пледы семьи с детьми, папы с окладистыми брюшками сидят на раскладных стульях, мамы носятся вокруг, приглядывают за мелюзгой, вооружившись кремом от загара и затертыми от песка пластмассовыми игрушками, и мама поворачивается ко мне за секунду до того, как, мурлыча от удовольствия, погрузиться в теплую воду, и говорит на сербском: «Никогда не держись за парня, Милица, мужчины только берут, а ты все даешь да даешь».

Среда, 27 августа

Дидрик сидит на диване, закинув ноги на стол, и пьет холодное пиво, индийский светлый эль – то, что нашлось в холодильнике; рядом с ним под дизайнерским покрывалом спит младенец. Я все еще в шоке от того, что вижу его, и от того, что он здесь у меня, и от самого его вида; лицо и торс все изранены, глаза покраснели, мерзкая рана на голове (я быстренько всучила ему влажное полотенце, чтобы прикрыть ее и избежать этого зрелища), все его потное вонючее тело, почти как вай-фай излучает и распространяет вокруг пульсирующий хаос.

– Мне сказали, что ты здесь, – говорит он. – Я дозвонился до Матильды, нет, до Эллы, в итоге заставил кого-то из них рассказать, что ты здесь, а дальше я стоял снаружи, пока не пришел кто-то, а у меня на руках Бекка, так что я сказал, что у нас тут кризис, и аварийная ситуация, и диабет. – Он ухмыляется: – Зацени, я придумал про диабет, так что меня впустили, а потом я целую вечность стоял и звонил, боже, как же хорошо, любимая, наконец-то, наконец-то, вот же черт, какой кошмар, но теперь мы, во всяком случае, вместе.

Я пью розе и листаю страницы в телефоне, он рассказал про видео, какие-то кадры, куча слухов о нем и его бегстве, как он это называет, но я не нашла ничего особенного, да и бо́льшая часть найденного выложена много часов назад, а ночью в топ вышли уже другие новости, пожар распространился на центральные части Оре и Дуведа, там полыхает конференц-центр, норвежская горнопехотная дивизия ночью перешла границу для оказания помощи, но появилась угроза распространения лесного пожара сразу в нескольких областях Норвегии, а из-за сильнейшего таяния ледников этим летом к ней добавилась угроза оползней в Хардангервидде[59], обвал близ горнолыжного курорта Гейло разрушил дорогу, туристический автобус упал с горного шоссе, и теперь опасаются, что сорок два его пассажира погибли, из них по меньшей мере восемь шведов; Грязный Дидрик – теперь уже yesterday’s news[60], да и по большей части это всего лишь шутка, если честно.

– О чем… о чем ты вообще думал?

Он отпивает глоток пива и отирает рот тыльной стороной ладони, с трудом сдерживая отрыжку. Потом оглядывает террасу:

– Неплохое местечко. Как получилось, что ты живешь тут у него?

Я передергиваю плечами:

– Вообще-то я почти не знаю Андерса, пересеклись с ним на одной тусовке, он спросил, не хочу ли я снять его квартиру на июль-август.

– И он что, просто разрешил тебе тут пожить?

Голос грубый и злой, Дидрик явно устал, но я замечаю, как он все же пытается сохранить нейтральную интонацию, никаких намеков, каким-то образом это меня задевает – спроси уж прямо, слюнтяй.

– Он собирался попутешествовать, сходить на теннис в Париже и Лондоне, а потом отправиться куда-то на яхте, кажется, или еще что-то, я уж не знаю, наверное, хотел сделать кому-нибудь хорошо.

Дидрик кивает и ничего не произносит, а меня даже это раздражает почти до безумия, как будто мне надо объясняться, как будто мне надо было сидеть тут, и что – беречь себя, что ли, ради него – можно подумать, я не имею права завести себе друга или любовника, да хоть групповую оргию замутить со случайными мужиками из интернета, если мне того захочется, а что меня раздражает БОЛЬШЕ всего, так это то, что раздражение продирается, прогрызается и проталкивается сквозь совсем недавно владевшее мной приятное ощущение, сквозь пуховое покрывало спокойствия, пустоты, ожидания сродни тому, что овладевает ребенком, который знает, что самый большой подарок под елкой точно его.

– Ты мне так и не ответил больше, – говорю я и сама слышу, как немного запинаюсь. – О чем ты думал? Не хочешь рассказать,