Компромат на кардинала - Елена Арсеньева

Да нет, вряд ли, ничего он такого не думал, он и слов-то таких небось не знал, про Перевозчика не слышал, он просто был уже неживой в душе, он уже смирился со смертью, ну, а коньяк сбил его с ног окончательно. Федор подтолкнул его к диванчику – мальчик послушно лег, свернулся клубком под наброшенным на него тонким, вытертым пледом. Федор подсунул ему под голову подушку (много чего хранилось в его шкафу, слава богу, ключи были только у него, а просто так хитрый замочек не откроешь, можно только сломать, но для этого надо было сначала зайти в кабинет, а ты еще попробуй-ка!), убедился, что он уже спит, а потом и сам ахнул пятьдесят граммов коньячку с чувством чистой совести и исполненного долга. Все-таки человеческую жизнь спас – это ведь далеко не каждому такая награда дается от небес!

Хотя ему еще потом пришлось за жизнь этого Кирилла побороться, ничего не скажешь, пришлось! И не мог же он таскаться за мальчишкой ежечасно, ежеминутно, надо было, чтобы Кирилл сам все понял, чтобы дошло до него главное: если даже Эле станет стыдно, если у нее сердце будет разрываться от горя и жалости над мертвым, он-то уже этого все равно не увидит! Не узнает! Его-то уже не будет! Ни здесь, в школе не будет, ни вообще где-либо в мире живых.

Федор на самом-то деле верил, ну что там верил – просто доподлинно знал, что мир живых и мир мертвых пересекаются чаще, чем нам хотелось бы думать, что они там все знают о нас, все помнят, иной раз даже не могут удержаться, чтобы не вмешаться в нашу жизнь. Но это свою веру, знание свое он благоразумно держал при себе. Кириллу в том состоянии, в каком он находился, был нужен весомый, грубый, зримый материализм, ну и Федор выдал ему этого материализма на полную катушку.

Главное сказал: мертвых, увы, забывают… Иногда долго помнят, а иногда забывают очень скоро. Это уж кому как повезет – или как не повезет. Кирилл пока еще ничего не сделал, чтобы его долго помнили. Мама его – да, мама заплачет, сердце у нее разорвется. А ведь Кирилл даже не подумал о ней, когда смотрел, смотрел вниз с высоты четвертого этажа, потом закрыл глаза и начал легонько отталкиваться носками кроссовок от пола, ожидая, когда этот последний водоворот затянет его наконец…

Да, намаялся с ним Федор. Он сам в реальности никого еще не любил по-настоящему, женщин было много, а любви не было, в чем-то, как ни смешно, этот мальчик с разбитым сердцем был опытнее его, тридцатилетнего мужчины, живущего более воображением и далеким прошлым, чем реальностью и живым настоящим. Однако именно Федору пришлось учить его забывать любимую женщину, вырывать ее с корнем из сердца, которое уродилось у Кирилла глупым, неразумным, привязчивым, это не сердце было, а какой-то щенок, который умирает от тоски по бросившему его хозяину. Федор помог превратить скулящего кутенка в пса – не злого, нет, это еще страшнее было, чем чрезмерная мягкость! – в осторожного, замкнутого и даже научившегося извлекать уроки мудрости из слез. Кирилл стал другим, учителя потом говорили, что он изменился разительно, а поскольку никто не знал, что послужило причиной такой перемены (работу с ним Федор не больно-то афишировал, чтобы не объяснять причин такого внимания именно к этому парню), говорили сакраментальное: взялся-де за ум. На Элю он теперь смотрел вполне спокойно, на смену любви пришла не ненависть, а спасительное равнодушие, а как-то раз пришел к Федору и сказал с простодушным, детским, щенячьим изумлением, которое все еще жило в нем и порою проглядывало сквозь этот трезвый взгляд пса :

– А вы знаете, у нее, оказывается, кривые ноги!

Пораженный таким успехом своей миссии, Федор уставился на него беспомощно и подумал в очередной раз, что теоретик-то из него, может быть, и отменный, и что касается психолингвистики, тут тоже есть у него интересные наблюдения, и даже с искусствоведением и историческими изысканиями он многим может фору дать, а также финансовое чутье в порядке, что позволяет очень даже не бедствовать. Но вот когда речь идет о делах сердечных, тут, надобно признать, он в полном ауте. И не раз он потом убеждался: чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу. Вот как сейчас. Ну чего, ну за каким чертом он зябнет на лавке в продуваемом насквозь скверике, пытаясь выследить женщину, которая, может, и знать-то его больше не хочет, которая была с ним так мила лишь для того, чтобы он и его безумная тетушка не кинулись доносить на нее в милицию, чтобы дали выйти из этого дела с загадочным убийством ее отца, как из воды – сухой?!

Тем временем серый парень с «Толстушкой», исполнявший роль Федорова бруствера, стал вести себя беспокойно. Зачем-то елозит по скамейке, то сложит газету, то развернет, беспрестанно закрывая Федору поле обзора. И вдруг отшвырнул газету, вскочил так стремительно, что у него что-то выскользнуло из кармана, перепрыгнул с газона на дорожку и торопливо зашагал к выходу из сквера.

Федор растерянно проводил его взглядом, дивясь такой импульсивности, и вдруг обнаружил, что впереди парня по пустому скверу идет высокая женщина в зеленом пальто и белой шелковой косынке, а рядом вприпрыжку бежит девочка в пушистой розовой курточке и шапке со множеством помпончиков. Да это же Катина шапочка, Федор сегодня вдоволь насмотрелся на эти помпончики-цветочки в аэропорту. А пальто – Тонино. Это Тоня с Катей уходят по дорожке. Как же он их умудрился пропустить? Называется, погрузился в мысли с головой. Вдобавок этот серый с газетой дергался туда-сюда, вот и сбил обзор. Так Федор и не узнал, оглянулась ли Тоня, выйдя из ворот садика. Ну, теперь остается уповать на бога! И для начала пусть бог поможет догнать ее, пока она не дошла до остановки троллейбуса.

Федор вскочил со своей лавочки и ринулся вперед. Что-то сбоку привлекло его внимание, какое-то яркое, веселое пятно на той скамейке, откуда поднялся непоседливый читатель «Толстушки». Бросил взгляд мельком – и запнулся, не веря своим глазам, потому что то, что он видел, не могло, совершенно не могло оказаться на этой лавочке! Это была игральная карта.

Он вспомнил: человек в серой куртке порывисто поднимается, а из кармана у него выскальзывает плоский прямоугольник. В тот момент карта была повернута к Федору рубашкой, поэтому он и не обратил на нее внимания. А теперь она лежит вверх лицевой стороной, и стало видно, что это изображение человека в папской тиаре и мантии, с посохом в руке. У фигурки было лицо неприятной, носатой женщины с хитроватым взглядом маленьких темных глазок. По тонким губам змеилась улыбка, для которой не было иного определения, кроме – коварная.

Федор схватил карту и громадным прыжком перескочил на дорожку. Ринулся бежать что было сил. Серая спина была так далеко от него и так близко к зеленому пальто!

Мужчина сунул руку в карман и держал ее там, Федор видел, как напрягся его локоть.

«Вот сейчас!»

Федор хотел закричать: «Стой!», но испугался, что этим только подхлестнет события. Иной раз крикнуть – это как предупредить врага, а на него лучше напасть без предупреждения! И, весь вытянувшись, он прыгнул вперед, простирая руки и силясь хоть кончиками пальцев зацепиться за серую куртку.

Повезло: не пропали еще навыки голкипера дворовой, школьной, потом студенческой, потом любительской команды. Вцепился в серые плечи, впился в них ногтями. Человек, не ожидавший нападения, пытался устоять на ногах, но бросок Федора был слишком силен, серый повалился ничком. Федор – на него, неосознанно поворачивая голову и оберегая лицо от столкновения с землей. Может, шрамы и украшают мужчину, но предстать перед Тоней с разбитым носом – спасибо большое!

Если падение и оглушило серого, он виду не подал. Бешено завозился, пытаясь сбросить Федора, но тот уже поймал его правую руку, которую серый даже из кармана вытащить не успел. Федор помог ему в этом – чего там, уже почти свои люди, сочтемся! – вытащил ее и заломил за спину. Как надо заломил, вывернув, – серый взвыл от боли и выпустил пистолет. Федор оттолкнул его в сторону, услышал, как вскрикнула Тоня – ее голос освободил сознание, затуманенное лютой жаждой крови. Еще мгновение – и он выстрелил бы в затылок этой подлой тварюги, которая, чудилось, свалилась в этот мир из некоего мрачного, почти сюрреалистического гиперпространства, вылезла из старой, почти забытой могилы, будто упырь, был бы он один, еще ладно, а то ведь такое сонмище жутких призраков влачилось за ним… но только Федору дано было знать об этом, только ему было предначертано – спасать, защищать в одиночку. И никому ведь не объяснишь, надо просто – делать!

Хотелось убить, а оказалось – нельзя. Но, видимо, человечность вернулась к нему слишком рано, серый был еще не сломлен. Он вдруг сделал какой-то хитрый рывок, выскользнул, при этом ощутимо пнув в бок Федора, а когда тот конвульсивно согнулся, серый вскочил и на полусогнутых кинулся бежать, бросаясь то вправо, то влево, словно сбивая прицел, широко расставив руки, пытаясь удержать равновесие, потому что нападение и для него не прошло даром, конечно, небось все плыло перед глазами, но тем не менее двигался он довольно-таки целенаправленно, а Федор понял это не сразу. Думал – этот гад просто бежит наутек, и он его еще успеет достать.