Компромат на кардинала - Елена Арсеньева

Наверно, ей тоже кажется развитие ситуации совершенно дурацким. Вон, и не смотрит даже, и переминается с ноги на ногу явно нетерпеливо.

– Тоня, вы мне свой телефон не дадите? – промямлил Федор в последнем приступе отчаяния, вытаскивая записную книжку.

Она ничего не сказала, только кивнула и быстро начеркала несколько цифр.

Ну, спасибо и на том. Теперь она не исчезнет бесследно, теперь остался хоть какой-то шанс ее отыскать. Для Димы Гурова и его службы нет никаких проблем установить адрес по телефонному номеру. Да и вообще: фамилия, имя, отчество известны, даже детский сад, куда она дочку водит!

Тоня скрылась за калиткой. Федор смотрел на эту дурацкую калитку и думал: нет, пожалуй, он все-таки кретин. Сколько народу доверяло ему как врачу свои проблемы, а в собственных он разобраться не может. Ну откуда эта «новорусская», не побоюсь этого слова, гордыня? Никак прямо нельзя пройти пешком, только на «Ауди» надо ехать с любимой женщиной! А такси взять?

Вот выйдет Тоня с Катей из садика, он предложит их подвезти на такси. Стоянка как раз за углом.

А если она расценит это как навязчивость? Вдруг Тоне нипочем не хочется продолжать знакомство?

Вот что надо сделать: надо маленько спрятаться. Не так чтобы совсем с головой зарыться в опавшую и примороженную листву скверика, а просто сесть на дальней скамеечке, но чтобы ворота детсада было хорошо видно. Если Тоня, выйдя, оглянется, значит, хочет его видеть, значит, можно будет вылезти из засады и возникнуть с самым невинным видом: мол, как насчет такси? А это, мол, и есть Катерина? Здрасьте. Всю жизнь мечтал познакомиться. Эх, жаль, не успеть добежать до магазинчика, купить хотя бы шоколадку. Пока пробегаешь, Тоня может выйти. Ладно, как только они встретятся, Катерина будет завалена шоколадом по самую макушку.

Но Тоня не спешила. Федор выбрал достаточно удобное место дислокации под прикрытием какого-то черноволосого парня в серой куртке, читавшего «Толстушку». Отсюда его точно не заметно от ворот, а ему все отлично видно.

Если Тоня оглянется, он ей помашет и сразу выскочит. Если не оглянется – пересидит свое поражение в этом окопчике и уберется восвояси.

Что-то долго она не идет. Не пропустить бы!

Огляделся. К скверу вплотную подступали дома. Тут неподалеку школа, в которой он еще недавно работал. Где-то в этих домах живут многие его ученики и бывшие, так сказать, пациенты. Секундочку, да не в том ли он скверике сидит, в котором Кирилл, этот долговязый мальчишка из 10-го «Б», выслеживал свою «смертельную любовь», одноклассницу Элю Серебрякову, за которой он два года ухаживал, и она его вроде бы любила, и до того дошли дети, что решили все попробовать, как это оно у взрослых бывает… И после этого все кончилось. На следующий же день Кирилл получил отставку. Он потом Федору многое рассказал, но не до интимных же подробностей. Чем уж он так Эле не понравился, этот замкнутый, сердцем живущий парнишка, – бог ее знает. Постель – самая точная лакмусовая бумажка для очень многих отношений, но если правда, что и у нее все было в первый раз, то почему она захотела получить сразу все, едва войдя в эту реку и даже не испив толком ее воды? Скорее всего девочка была опытнее своего юного любовника, небось кое-что уже испробовала, а он ошалел от счастья обладания, вот и сплоховал. Может быть, встреться они хотя бы еще раз, уже чуточку зная друг друга, все могло бы еще наладиться. Но Эля, несмотря на свою нежную внешность и нежное имя, оказалась девушкой с характером. Наутро, на первом же уроке, она уже сидела за другой партой, рядом с другим мальчиком, про которого всей школе было доподлинно известно, даже в учительской это обсуждалось, что он уже хорошо знает, что, где, как и когда делают с женщинами. Встречаются такие мальчишки, из которых сексуальная энергия фонтаном бьет, – он был как раз из таких. Сексапил ярко выраженный, так сказать. Надо думать, им-то Эля осталась довольна, потому что на переменках они ворковали как голубки, да и на уроках (Федор несколько раз захаживал в тот класс в разное время, сидел на последней парте, наблюдая вроде бы за всеми, но исподтишка – именно за этой парочкой и за Кириллом) норовили все время коснуться друг друга, даже поцеловаться, когда учительский надзор ослабевал. Эля, Эльвира – нет, не такое уж это и нежное имя, Эльвира. Вон какой грубый визг металла в нем – «ви-ира»! Редкостной тварью она оказалась, знала ведь, что каждый день втыкает отравленные ножи в сердце Кирилла, и ничего, ни разу ручонка не дрогнула. А он держался… благодаря Федору. Федор его вытащил и законно мог гордиться теперь: спас парня, жизнь его спас и душу. Вспомнил, как увидел его впервые: вышел как-то из кабинета в разгар урока, тихо кругом, только жужжат за дверьми монотонные учительские голоса, а в конце коридора открыто окно (это было в октябре, чуть больше года назад, дни тогда стояли необычайно теплые), и в окно свесился какой-то паренек. Вроде бы ничего особенного – смотрит человек в окно и смотрит себе, а что он посреди урока в коридоре, а не в классе, так всякое бывает, иной раз и выставляют потерявшие терпение учителя какого-нибудь вундеркинда вон из класса, мозги в коридоре проветрить. Федор сначала так и подумал, но вдруг что-то подступило к горлу, он и сам не мог объяснить, какая сила сорвала его с места, заставила сменить неторопливый шаг на стремительные прыжки – невесомые такие, потому что эта же сила подсказывала ему: нельзя бежать топая. И кричать нельзя. Это было как в горах, где лавина может сорваться от одного только глупого, неосторожного крика, он уже видел эту лавину летящей с высоты и погребающей все под своей многотонной тяжестью. Он уже был близко, он уже видел, что ноги в кроссовках медленно вытянулись на носки, потом и носки оторвались от пола и поползли по голубой батарее отопления выше, выше… тяжесть тела уже перевешивала, мальчишка бы уже практически там , еще один миг – и…

Федор схватил его за ремень джинсов и так рванул на себя, что еле удержался на ногах. Парень обвис в его руках: белое, до голубоватой, сиреневой белизны, белое лицо, мокрое от пота, заострившийся нос, синие полукружья под крепко зажмуренными веками. Губы сухие, запекшиеся. И светлые вьющиеся волосы прилипли к вискам.

Федор сейчас знал, вернее, чуял одно – нельзя, чтобы мальчишку кто-то увидел в таком состоянии, поэтому ни слова ему не сказал, а потащил под руку, чуть ли не волоком, порой пинками подбадривая, в свой кабинет. Втолкнул, повесил снаружи табличку: «Не беспокоить!» Толку с этой таблички было чуть, иногда Федору казалось, что она нарочно провоцирует некоторых малолеток орать под дверью как можно громче или колотиться в дверь, чтобы потом сразу сбежать. Да и редко кто из училок мог пройти мимо, увидеть эту табличку и не поинтересоваться, почему это Федора Ильича ну никак нельзя побеспокоить, чем это он там занимается, при закрытых дверях, не совращает ли, часом, малолетних, не насилует ли кого?

Именно совращением в данный момент Федор и собирался заняться вплотную. А может, и насилием. Правда что так! Выхватил из стола бутылку коньяку и рюмку, налил доверху и подсунул к трясущимся, бледным губам мальчишки. Тот послушно раскрыл рот, глотнул, проглотил. Может, он думал, что это яд? Может, он думал, что умер уже, и вот некую последнюю, смертную чашу налил ему Перевозчик перед тем, как пуститься в плавание через подземную реку?

Да нет, вряд ли, ничего он такого не думал, он и слов-то таких небось не знал, про Перевозчика не слышал, он просто был уже неживой в душе, он уже смирился со смертью, ну, а коньяк сбил его с ног окончательно. Федор подтолкнул его к диванчику – мальчик послушно лег, свернулся клубком под наброшенным на него тонким, вытертым пледом. Федор подсунул ему под голову подушку (много чего хранилось в его шкафу, слава богу, ключи были только у него, а просто так хитрый замочек не откроешь, можно только сломать, но для этого надо было сначала зайти в кабинет, а ты еще попробуй-ка!), убедился, что он уже спит, а потом и сам ахнул пятьдесят граммов коньячку с чувством чистой совести и исполненного долга. Все-таки человеческую жизнь спас – это ведь далеко не каждому такая награда дается от небес!

Хотя ему еще потом пришлось за жизнь этого Кирилла побороться, ничего не скажешь, пришлось! И не мог же он таскаться за мальчишкой ежечасно, ежеминутно, надо было, чтобы Кирилл сам все понял, чтобы дошло до него главное: если даже Эле станет стыдно, если у нее сердце будет разрываться от горя и жалости над мертвым, он-то уже этого все равно не увидит! Не узнает! Его-то уже не будет! Ни здесь, в школе не будет, ни вообще где-либо в мире живых.

Федор на самом-то деле верил, ну что там верил – просто доподлинно знал, что мир живых и мир мертвых пересекаются чаще, чем нам хотелось бы думать, что они там все знают о нас, все помнят, иной раз даже не могут удержаться, чтобы не вмешаться в нашу жизнь. Но это свою веру, знание свое он благоразумно держал при себе. Кириллу в том состоянии, в каком он находился, был нужен весомый, грубый, зримый материализм, ну и Федор выдал ему этого материализма на полную катушку.