Юго-западный ветер - Луис Гарсиа-Роза

— Я хочу, чтобы вы пришли сюда завтра вместе с сыном и адвокатом.

— Почему с сыном? Что вы еще хотите узнать?

— Я ведь предупредил вас, что ваши показания не означают, что он не должен дать свои. Кроме того, кое-какие детали…

— Почему вы не хотите спросить о них сейчас?

— Потому что мне важно, чтобы при этом присутствовал ваш сын.

Уэлбер подал Эспинозе отпечатанные показания, и тот передал их доне Алзире.

— Посмотрите, пожалуйста, точно ли записано то, что вы нам рассказали.

Дона Алзира внимательно перечла свое признание, подписала его и вернула Эспинозе. Потом она встала, поправила прическу, попрощалась, не протягивая руки полицейским, и пошла к дверям, прижимая к груди свою сумочку.

— Слушай, Эспиноза, эту сеньору можно выпускать против целой армии!

— Точно. Но ты вот лучше подумай: ведь выстрел из револьвера можно произвести и издалека, просто нажав курок. И есть существенная разница между таким выстрелом и ситуацией, когда кто-то стреляет в упор, глядя человеку прямо в лицо, или собственноручно сталкивает девушку на рельсы.

— Думаешь, она врет?

— Ну, то, что она призналась, не означает, что она сказала правду. История насчет того, что револьвер спрятан в гробу, наверняка правдива — такое не выдумаешь! Но сделала ли это она сама — уже совсем другой вопрос. Придется проводить эксгумацию. Попробуй найти тех двух женщин, что были в часовне на третьем этаже.

В пятницу утром Эспиноза опять завтракал в одиночестве. Ирэн переехала домой накануне. Когда он шел на работу, небо хмурилось, ветер гнал тучи. В этот день ни дона Алзира, ни Габриэл не появились. Эспиноза послал им письменное предписание. И от Ирэн ни слова. Он тоже не стал ей звонить. Эспиноза заснул за чтением детектива, который, как он подозревал, уже читал раньше. Во сне он не слышал, как ветер за окном шумит и гнет ветви деревьев.

Когда на следующее утро Эспиноза открыл дверь, чтобы спуститься за газетами, ему навстречу, бурно виляя хвостом и чуть не обрывая поводок, ринулась Кнопка. Ее хозяйка преодолевала последний лестничный пролет.

— Я забрала тебе газету снизу.

— Спасибо, Алиса. Давненько мы с тобой не виделись.

— Ты, кажется, очень занят.

Он уловил иронию в ее голосе, но сделал вид, что не заметил этого. Алиса знала, что до завтрака он обычно не особенно разговорчив.

— На следующей неделе можно будет забирать Соседа. Не хочешь навестить его еще разик до этого?

— Отлично. Навестим нашего друга завтра утром!

Кофеварка была уже включена, хлеб поджаривался в тостере. Эспиноза пробежал глазами заголовки, отхлебнул первый глоток кофе, и тут зазвонил телефон. Это была Ирэн, она предлагала пообедать вместе. По крайней мере, она была не в Сан-Пауло. Тосты были готовы, он глотнул еще кофе, и тут телефон зазвонил во второй раз. Он решил, что это Ирэн забыла о чем-нибудь сказать. Снял трубку.

— Комиссар Эспиноза?

— Да.

— Моя мать умерла.

— Габриэл! Ты где?

— Дома… с ней.

— Из-за чего она умерла?

— Газ.

— А ты уверен, что она мертва?

— Абсолютно.

— Ты уже кому-нибудь сообщил об этом?

— Нет.

— Я сейчас буду.

Он залпом допил кофе, позвонил Уэлберу, торопливо дал ему кое-какие инструкции, переоделся и вышел из дома. Когда он подошел к двери квартиры в районе Фламенго, Габриэл открыл ему еще прежде, чем комиссар успел нажать кнопку звонка. Парень был бос и взъерошен. Из одежды на нем были только шорты.

— Я открыл окна, чтобы проветрить комнату от газа. Тела я не касался. Не смог.

Запах газа почувствовал и Эспиноза. Квартиры на первом этаже всегда тяжело проветривать, а Габриэл к тому же не открыл дверь гостиной. В кухне дона Алзира сидела на полу перед духовкой; ну, хоть здесь дверь была открыта. Эспиноза предположил, что смерть наступила уже несколько часов назад, возможно, рано утром.

— Она заперла дверь в кухню и окно, заткнула щели ковром и включила на полную конфорки и духовку. Я нашел ее только утром, когда проснулся. Она закрыла щель под дверью в мою спальню мокрым полотенцем со своей стороны.

— Она оставила какую-нибудь записку?

— Нет.

— Как вы провели вчерашний вечер?

— Поели вместе. И довольно рано пошли спать.

— Что она говорила за ужином?

— Ничего особенного. Да мы почти и не говорили.

— Она тебе говорила о показаниях, что дала позавчера?

— Какие показания? Она что, в четверг давала показания?

— Ладно, расскажу позже. А за ужином она не говорила ничего такого, что могло бы служить намеком, почему она так поступила?

— Она вообще ничего серьезного не говорила. Сказала только, что примет снотворное. Вообще, обычный разговор.

Эспиноза позвонил в 19-й участок, который находился отсюда в трех кварталах. Через пятнадцать минут прибыли двое полицейских. Эспиноза объяснил, что его вызвали раньше, поскольку он был знаком с этой семьей. Он позволил полицейским начать предварительное расследование. Медэксперты прибыли пять минут спустя. Эспиноза некоторое время оставался в квартире, ожидая, пока Габриэл переоденется и ответит на вопросы. Потом покинул квартиру, оставив телефон, по которому можно с ним связаться.

По дороге домой Эспиноза думал о том, насколько это странно, когда шестидесятилетняя женщина, глубоко верующая и прожившая всю жизнь, ни разу не нарушив моральных заповедей, вдруг приходит в полицию и с гордостью признается в том, что совершила два предумышленных убийства незнакомых ей людей на том основании, что они являются слугами дьявола. При этом она верит, что защищает своего сына, и не испытывает никаких моральных сомнений. А на следующий день после исповеди она ужинает с сыном, как обычно желает ему спокойной ночи, после чего кончает с собой, не оставив даже никакой записки. Эспинозе казалось, что здесь концы не сходятся с концами.

Добравшись до дома, он заварил себе еще одну чашку кофе. За окном ветер все еще буйствовал и гнул к земле деревья в сквере на площади. Эспиноза вновь позвонил Уэлберу: попросил того сделать копии признания доны Алзиры и разослать их в 9-й, 10-й и 19-й участки вместе с сообщением о ее самоубийстве. Он позвонит позже и все объяснит.

Днем он заехал за Ирэн. Они выбрали ресторан на проспекте Атлантика, на набережной, и сели за столик лицом к морю, хотя Эспиноза не был уверен, что вид океанской глади поможет ему изгладить из памяти вид мертвой доны Алзиры.

— О чем ты молчишь?

— О матери Габриэла.

— А что насчет нее?

— Она мертва.

— Мертва?

— Самоубийство.

— Из-за сына?

— По-видимому, из-за себя.

Эспиноза рассказал о ее признании и повторил рассказ Габриэла о ее самоубийстве.

— Эспиноза, мне кажется, что женщина не могла совершить эти убийства.

— Ты ее знала?

— Никогда в жизни не видела, но, по моему мнению, шестидесятилетняя дама не способна убить двух человек с таким хладнокровием.

— Она религиозная фанатичка. Среди религиозных фанатиков иногда встречаются такие, что начинают убивать тех, кого они считают воплощением дьявола.

— И что теперь?

— Теперь она умерла, а копии ее признания разосланы по участкам, где все это происходило.

— Это признание и ее самоубийство означают, что дело закрыто?

— Для других участков — возможно.

— А для тебя?

— Не совсем. Револьвер, спрятанный в гробу, конечно, подтвердит ее рассказ — она не смогла бы такое сама выдумать, — и в других участках они будут только счастливы сбросить еще одно дело. Но в действительности ничего не прояснилось. Даже факт самоубийства.

— Она не покончила с собой?

— Скажем так, я не уверен. Формально говоря, у Габриэла была возможность ее убить. Он мог подмешать снотворное. Она маленькая и тощенькая, так что он мог спокойно перенести тело из спальни на кухню, а потом оставалось только включить газ.

— А детали этого ее признания? Она ведь не могла все выдумать?

— Она могла услышать это от сына.

— Но это ведь чистое предположение, да?

— Конечно. Она вполне могла и сама совершить самоубийство. Нам не удастся теперь подвергнуть ее и Габриэла перекрестному допросу. С ее смертью признание приобретает особую силу, и это весьма удобно для Габриэла.

— А что, ты думаешь, случилось на самом деле?

— Ну, то, что я думаю, это весьма далеко от полицейского расследования.

Эспиноза на некоторое время замер, устремив взгляд на океан, как будто был захвачен красивым видом, а потом вновь перевел взгляд на Ирэн.

— Давай позволим себе немного пофантазировать. У меня нет никаких доказательств, даже ни намека на них — так что все, что я сейчас расскажу, — это просто гипотеза. Когда Габриэл появился у меня в первый раз, он действительно боялся пророчества чилийца. Причем он не притворялся, не изображал что-то — он на самом деле поверил, что ему предстоит кого-то убить до следующего дня рождения. Это мы были теми, кто не смог в это поверить. Вместо того, чтобы сосредоточить свое внимание на Габриэле, мы бросились искать чилийца и обнаружили, что он жулик и шарлатан, и все такое прочее, но проблема-то вовсе не заключалась в том, сказал ли он правду! Проблема была в том, говорит ли правду Габриэл. Единственное, из-за чего человек может так испугаться предсказания какого-то непризнанного пророка, — это если тот случайно попал в цель! Однако сам Габриэл тогда считал, что мысль о том, будто он кого-то убьет, — полный бред. Почему же этот бред произвел на него такое сильное впечатление? Ответ, я думаю, заключается в том, что Габриэл чувствовал вину за убийство, которое он уже совершил. И то, что сказал предсказатель, было правдой, единственной ошибкой было названное им время — это было не будущее, а прошлое. Габриэл — прямо или косвенно — был причиной чьей-то смерти много лет назад. А этот чилиец случайно напомнил ему о давнем преступлении. Вот почему Габриэл — и это очень понятно — пришел в такой ужас.