Колдунья - Сьюзен Флетчер

Говорят, он унаследовал все это от отца. До того как его голова стала белой, словно покрытой снежной шапкой, предводитель клана из Гленко — Маклейн, вот как они звали его — был тоже рыжим, будто лис, будто факел. Я думаю, что у них один и тот же нос. И еще мне казалось, что у них одинаковая манера говорить, грубоватая, но не злая. Они не называли меня ведьмой, но предупреждали, что я не должна доставлять им неприятностей.

— Их нам и так хватает, — сказал предводитель.

Но второй сын Маклейна не был похож на них. Во всяком случае, внешне. Говорили, что наружность он унаследовал от матери — те же голубые глаза. И он не так высок, как Иэн, но шире и сильнее, движения у него более порывистые, так что он казался мне выше. Его волосы тоже были рыжими, но не огненными, как у брата, а потемнее. «Как склон холма» — вот что я подумала. Как мокрый осенний склон — старый папоротник, сырой вереск. Я думала о его волосах, когда цеплялась на бегу за ветки или пучки травы. Я произнесла «Аласдер», когда забралась высоко и посмотрела на распростершуюся под ногами долину темных оттенков красного и коричневого.

Я вижу, ваши туфли намокли.

Наступает оттепель? Слабая, да? Мне показалось, что она началась, потому что, когда я вспоминала их прошлой ночью, когда думала об их пледах[16] и запахе мокрой шерсти, я слышала кап-кап.

Коли так, я должна говорить.

О Макдоналдах, что жили там. О долине и о ногах, что топтали ее. Многих нет уже, они мертвы, так что я должна говорить о них. Это не оживит их, но хотя бы сделает менее мертвыми.

Иэн сказал мне:

— Никто из людей, родившихся вне долины, не может по-настоящему познать ее.

Я встретила его на берегу реки вскоре после того, как пришла осень и начали опадать листья. Он щурился, когда говорил, потому что солнечный свет был слабым. Я видела морщины на его лице, старые шрамы.

— И даже ты.

Но у меня получилось. Я узнала ее. Со временем я научилась узнавать очертания каждой горы на фоне неба и изучила их цвета. Я взбиралась на них с подвязанными юбками. Там, где были оленьи тропы, я держалась их и ложилась, если находила оленьи лежки. Я выучила песни ее ветров. Запомнила ее травы.

— Я уже ее знаю, — сказала я ему.

Это было дерзко.

Он покачал головой, повернулся:

— Будь осторожна. Я не стану дважды повторять.

Осторожна? Но таковы от природы все женщины, этим они отличаются от других. Я была осторожна. Знала, что должна быть такой, потому что дикие земли немилосердны к тем, кто думает, что там легко жить. В Торнибёрнбэнке старик Бин стал добычей пронзительного зимнего ветра или пары лис, потому что прогулки по лесу превратились для него в обыденное дело. В Хайленде скалы таили в себе опасность. Многие ущелья были обманчивы. Они привлекали внимание и были похожи на проходы в другие долины, потому что там были ручьи или березы, и путники плутали, но то были глупые люди. Многие ущелья ведут только к скале. Или, еще хуже, они не ведут ни к какой скале, а лишь к обрыву и туману. Я чуть было не сорвалась с обрыва в туман. Карабкалась по склону над своей хижиной, напевая под нос, и сорвалась, но меня спасла береза. Сыпались камешки, а я держалась за ветку и далеко-далеко внизу видела крышу из тростника, мха и камней. Я была благодарна той березе. Я прижалась к ее коре, вдохнула запах. Я навсегда запомнила ее. Береза спасла мне жизнь.

Я слышала разные истории. Не каждому попадается под руку береза, когда он поскальзывается и падает. Иэн говорил, что тела врагов, должно быть, смыло талыми водами — Кэмпбелла и того Стюарта из Аппина, что умер, когда Стюарты были врагами Макдоналдов. «Мы ничего не слышали о нем с прошлой зимы» — и тому была пахнущая тленом причина. Они взяли мертвого Бредалбейна, привязали его к корове, которую отобрали у него же, и отпустили корову на ее пастбище. Меня затошнило. Бедный пастух, который увидел своего родича, гниющего на коровьей спине. Но кто я такая, чтобы судить этих людей? Чтобы называть их поступки жестокими? Я англичанка, и я изгой на их земле. Но в своей жизни я видала и кое-что похуже.

— Ты не можешь ее знать. Даже не пытайся узнать, если тебе нравится твоя жизнь такой, какая она есть.

О да, Иэн мог быть резок со мной. Он мог говорить со мной тем же тоном, что и со своими собаками или скотом, и, когда говорил, смотрел в небо, словно оно значило для него гораздо больше, чем я. Он не знал, можно ли мне доверять. Должно быть, поначалу его раздражал мой английский выговор, потому что из-за него приходило на ум слово «протестант», и «Вильгельм», и еще много английских слов. Думалось о битвах, былых и грядущих. Вспоминались ушедшие жизни.

— Англия.

— Да.

И я видела, какое у него было лицо, когда я произнесла это «да».

Но я знала долину. Я знала. Покажите мне очертания холмов, и я назову их имена. Я дала имена горам, прежде чем узнала их названия на гэльском. Обосновавшись в лощине, я начала устраивать вылазки — карабкалась на осенние склоны и называла их, в зависимости от того, что я видела на них или с них. Оленя или амброзию. Шипящую дикую кошку. Пейн-Ата — есть такой холм, но для меня он навсегда Кошачий пик.

Вот как все было. Все так и осталось — мои наивные названия против гэльских. На восточном краю долины, неподалеку от Раннох-Мура, стоит гора, которая темнее, чем остальные, — в грозу черная и сверкающая, — так что иногда она была Темной горой. Потом я наступила на наконечник кем-то потерянной стрелы, он распорол мне пятку до крови, так что некоторое время после этого я звала гору Стрелой. Позже я познакомилась с теми, кто жил на ней. Я узнала, как убого и печально их бытие. Узнала их души, истерзанные ветром, и нарекла ее горой Гормхул. Я называла ее всеми тремя именами.

— Как? — переспросил Аласдер, когда я сказала ему. — Темная гора? — Он полуулыбнулся-полунахмурился. — Мы зовем ее Бочэйл-Этив-Мор…

Может быть. Но мне мои названия нравились больше.

А еще дальше, где склоны долины становились все выше и выше, была Вершина Чертополоха, потому что он шелестел вокруг, когда я усаживалась, а тропа, которая вела к другим холмам, звалась Тропой Олених, потому что я часто видела, как они ступают по торфяной почве, прижав уши и прикрыв глаза от ветра. Однажды зимой с горной кручи на западном краю долины слетела птица — белая, коренастая. Я больше не видела ее, но та гора стала пиком Белой Птицы.

Холм — Сосок, потому что у того холма были очертания женской груди.

Водопад стал Хвостом Серой Кобылы, потому что в точности походил на него.

И горный хребет. Если бы Гленко славилась только своими горами, хребет, наверное, был бы самым известным. Что это за хребет! Огромный, темный и зазубренный, как гигантская челюсть. Он пролегает по всей длине долины с севера — и он долго оставался Северной грядой. Я думала: «Пройду по Северной гряде» или «Сегодня Северная гряда покрылась снежными шапками». Но все изменилось. Изменилось, когда однажды ранним вечером я бежала у ее подножия и бросила взгляд наверх. И тут у меня перехватило дыхание. Я замерла. Она стала Собор-грядой. Вот ее имя. Для меня оно было таким. Как же она была похожа на храм! Не по цвету, ведь по большей части она коричневая, а не из серых церковных камней сложенная, и не из-за формы, потому что на ней не было башни. Я назвала ее так из-за грандиозности. Она была до того велика… Ее великолепие заставляет идущего человека застыть на месте, лишает его дара речи и одновременно притягивает и внушает ему чувство страха. Кажется, я испытала благоговение. В тот вечер глаза мои наполнились слезами от осознания того, какая она древняя и высокая. Я посмотрела наверх и содрогнулась. Ее величие давило на меня, как облик любой церкви, я думала: «Это не мое дело» — и не желала познать это, но, уходя, я все еще ощущала, что на мне лежит ее длинная прохладная тень. Я очень ясно понимала, почему другие столь привязаны к ней. Почему они могут никогда не отрывать от нее глаз и служить ей всю жизнь.