Колдунья - Сьюзен Флетчер

Первые дни моей жизни в долине. Дни, полные спокойствия.

Исцелялась ли я тогда? Думаю, да. Я закрывала за собой дверь в прошлое, потому что многое ждало меня впереди. Слишком многое предстояло.

Вы смотрите на меня так печально. Почему печально? Поглядите, что я нашла. Поглядите, где я жила и какое место называла домом. Идите в Гленко. Встаньте среди вершин, и вы поймете, каким щедрым даром была та жизнь. Каким щедрым даром был путь, указанный коровами. У меня было молоко, и огонь, и ложе из оленьей шкуры, чтобы спать на ней. И если я выкрикивала свое имя, скалы возвращали его мне. «Корраг!» — кричали совы.

Одинокая? Я?

Я никогда не была одинока, но всегда была одна. Такими нас делает слово «ведьма». Бывали ли моменты, когда я не испытывала чувства покинутости? Ведь по большей части моя жизнь была одинокой. Но когда смотришь на истинную красоту природы, тоска немного ослабевает; когда видишь закаты и зимний свет, говоришь про себя: «Я не одна», потому что ощущаешь окружающую красоту. Правда, иногда от нее становится хуже. Когда тебе нужно, чтобы рядом был еще кто-то, это бывает настоящим мучением. Иногда ты смотришь на красоту природы и думаешь: «Все же это не так восхитительно, как быть с людьми».

Бедность? Вы думаете, в Гленко я была бедна? Вовсе нет. Дело не в деньгах; когда деньги делали человека по-настоящему богатым? Люди наполняют свою жизнь привилегиями, словно только это и имеет значение, словно счастье кроется в звоне монет. Словно мир природы и наше место в нем гораздо менее важно, чем набитый кошель или титул вроде графа или герцога. Наверное, для них так оно и есть. Но это не мой путь. Богаче всего я была, когда сидела, скрестив ноги, посреди поздних цветов наперстянки и смотрела, как пухлая пчела живет своей жизнью. Она залезала в каждый цветок, так что виднелась только задняя часть и слышалось приглушенное жужжание, а когда она медленно выползала назад с громким гудением, ее крылья были измазаны пыльцой. Она перелетала от цветка к цветку, а я часами наблюдала и думала, что эта деловитая пчела делает меня богаче, чем пригоршня золота.

Бедная? Нет, не бедная. Одинокая? Немного.

И все-таки в этом месте было волшебство, уж поверьте.

Я чувствовала его во всем. В каждом камне, который скользил под пятками, в каждой капле дождя. Теперь у меня было время. Время, которое до сих пор было тонким и хрупким, как паутина, колеблемая ветром. Моя вторая жизнь звенела в ушах: «Вперед! Вперед!» И разве у меня было время, чтобы лежать на животе и смотреть, как улитка ползет по листу, оставляя светящийся лунным светом след? Никогда. Я бежала слишком быстро. Через топкие дикие земли я мчалась на тяжело храпящей кобыле и короткие привалы тоже проводила с ней, вытаскивая колючки из хвоста. Никаких улиток. Я не сидела час за часом под дождем, глядя, как сердцевина листа превращается в сверкающее озерцо.

Мне никогда не нравилось слово «ведьма». Но если я и заслуживала этого названия, то, может быть, лишь в ту пору. Когда мои волосы развевались по ветру, когда я стояла на вершине и бродила по лесу, где росли грибы. Я смотрела на облака и видела оленей, а у водопада, в котором я мылась, я проводила долгие часы, сидела там целыми вечерами, глядя, как осенние листья падают и начинают путь к морю. Они сталкивались и кружились в воде. Однажды я произнесла: «Волшебство». В расщелине, что вела в мою лощину, я остановилась. Ветер шелестел в березах, и казалось, будто они говорят. Если бы они могли говорить, то сказали бы: «Волшебство здесь».

Я находила его везде. Я взбиралась на вершины и сидела там, глядя вокруг; так королева может обозревать свое королевство и думать: «Это хорошо». Это было очень хорошо. Так я изучала форму долины. Видела, какая она длинная и узкая и как высоки окружающие горы. Если я переводила взгляд на запад, то могла полюбоваться на сверкающее море. Я изучила и цвет долины тоже — красновато-коричневый, цвет старых папоротников. Листья отсвечивали полосками меди. Многие часы я провела, просто сидя на какой-нибудь вершине.

И, возвращаясь однажды домой, я услышала далекий рев. Я остановилась, подумала: «Что это?» Это был не гром. Не барабан. Я посмотрела вверх, откуда раздался рев, и на одной из вершин заметила оленя. Ревел он. На фоне сероватого неба олень выглядел темным силуэтом, и я увидела раскидистые рога и вылетающие из пасти облачка. Я подумала: «Он приветствует? Меня?» Может быть, и нет. Но я решила, что это так, потому что во мне шевельнулось одиночество, когда я сидела там, наверху. Мои волосы реяли вокруг головы, озеро сияло умирающим светом, и очень хотелось, чтобы еще одно живое существо увидело это. Никто не пришел. Но был олень, такой прекрасный. «Он приветствует меня», — подумала я. И он вновь заревел, и из пасти вырывались клубы морозного дыхания.

Я думаю, что исцелилась. Те первые дни в Гленко не были похожими на другие. Словно я нашла то место, которое искала долгие годы; я испытывала умиротворение и заботилась о себе сама. Кажется, до Гленко я не позволяла себе горевать или думать о своих бедах. Сомневаюсь, что мне доводилось раньше просто посидеть и вспомнить Кору. Я была к себе так безжалостна. Но среди коричневых папоротников, среди воздуха и доброты, которая ощущалась в этих чистых диких местах, я постепенно успокаивалась и вспоминала ее. Я плакала о ней. Я плакала и о моей кобыле.

Меня окружало все то, что я любила: реки, скалы, животные, звуки природы. И я была благодарна за это. Я была благодарна, потому что среди них могла исцелить язвы скорби и потерь. Наконец появилась возможность позаботиться о своей изломанной душе — дать ей пищу и отдых в моей хижине, на горных кручах, а кто еще может похвастаться этим? Кто в наши дни уделяет достаточно времени заботе о своей душе? Похоже, что очень немногие. Но послушайте, мистер Лесли: скорее всего, в суете нашей жизни — когда мы копошимся, разыскивая пищу, моя свое тело и согревая его, — во всех этих маленьких каждодневных делах мы забываем про наши души. Мы не уделяем им внимания, словно они менее значимы, чем все остальное. И мне кажется, это большая ошибка.

Покой. Что остается прежним? Что не меняется?

Я пробыла в долине месяц, не дольше. И однажды пришел тот коричневый день. Я помню его — листья опадали, а папоротники размягчались и меняли цвет на более глубокий, на осенний красный. Многим не нравятся такие дни с их сыростью и коричневыми тонами. Я же отродясь против них ничего не имела. Да с чего бы мне быть против? Птицам нравятся лужицы, что образуются в поваленных деревьях, и благодаря именно этим дням трава весной такая зеленая. В коричневые дни паутина покрывается серебром. Туман — вот по чему я буду скучать, когда умру. Идти сквозь него, ощущать его… Мне будет этого не хватать.