В муках рождения - Церенц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В минуты таких тяжелых раздумий встретить здесь Овнана — это означало услышать свой приговор. Спарапет вспомнил ночь, когда Овнан советовал ему не ехать к востикану. Но возможно ли, чтоб это был Овнан? Разве осмелился бы он войти в Двин? И все же это был он со своим пронзительным взглядом, безмятежно и спокойно устремленным на него. Не слыхал ли он его разговора с Бугой? Как силен голос совести! Как остро его жало!..
Не говоря ни слова, спарапет приложил руку к груди и молча пригласил следовать за ним.
Когда они остались одни, князь Смбат опросил:
— Теперь, когда мы одни, Овнан, говори, что тебя привело в эти края? Зачем ты пришел в этот город? Может быть, — добавил Смбат с усмешкой, — ты хочешь наказать предателей и изменников и начнешь с меня?..
— Боже упаси! Тебя, армянский спарапет, я знаю хорошо. Ты можешь заблуждаться и вместе с собой ввести в заблуждение и Армению, но изменить ты не в состоянии, ибо не сможешь отречься от христовой веры и погубить свой народ.
— Откуда ты меня так знаешь?
— О человеке я сужу по его прошлому. Я хорошо знаю и тебя и твое прошлое. Я видел твой народ и в Моксе и в Шираке, где все были счастливы. Видел тебя, когда после пленения Ашота ты отдавал все свои силы, чтобы облегчить участь васпураканского народа.
— Ты так же хорошо знал Мушега Вагевуни и его товарищей?
— Как ты можешь сомневаться? Неужели я злодей, убийца, палач, чтобы, не имея в руках доказательств, поднимать людей на виселицу?
— В чем была вина этих людей?
— Они изменили своему народу, предали армянских владетельных князей и стали причиной гибели своего края.
— Ты прав, Овнан, — сказал старик-спарапет и опустил голову. Он закрыл глаза и после долгого молчания гневно сказал: — Да, ты имеешь право. И я и мы все на собрании в Двине показали себя низкими изменниками. Народ имеет право всех нас поднять на виселицу. О боже, боже, что это за жизнь! Если бы мы последовали твоим советам, может быть, мы не достигли бы благополучия, но и не стали бы игрушкой в руках такого зверя и подлого насильника. Ты оказался единственным человеком, сумевшим предвидеть будущее. Зачем бог тебя посадил на вершину горы, а меня на нахарарский трон, которого был достоин ты, а не я?
— Если ты понимаешь, что находишься на неправильном пути, что же мешает тебе снова стать на путь истины? Я, бедный, презренный горец, обещаю тебе двадцать тысяч сасунских храбрецов, да и разоренный Васпуракан может дать тысяч двадцать отчаявшихся людей. Твои области — Мокс и Ширак — тоже могут дать двадцать тысяч человек. Если остальные нахарарства дадут нам еще сорок тысяч воинов, мы со стотысячным войском истребим двести тысяч разноязычных и разноплеменных разбойников. Тем более сейчас, когда у нас достойный католикос, готовый отдать жизнь за народ. Я его знаю лично.
— Откуда ты его знаешь?
— Когда я, выйдя из тюрьмы твоего дяди, блуждал без крова и пристанища, Захария приютил меня в своем доме, где я прожил около месяца. Там узнал я этого почтенного и добродетельного человека и обрадовался тому, что армянские епископы и князья сделали, наконец достойный выбор и нашли вне духовного сословия преемника престола Фаддея и Григория Просветителя.
Но вернемся, спарапет, к нашему разговору. Не можешь ли ты стать для Армении вторым Варданом, более осмотрительным Варданом, ибо я не хочу умножать число бесполезных мучеников? Мне больше нравится уничтожать развратных, подлых и негодных нахараров, этого многоголового дракона, который именуется армянским нахарарством. Истребить навсегда, чтобы Армения имела одного главу и один народ, одного пастыря и одно стадо. Не междуцарствие ли — причина всех наших бедствий, которое по неразумению называют междоусобицей и будут называть еще в веках? Теперь скажи, хочешь ли стать спасителем своего народа и его главой? Если согласен, то перед тобою два прекрасных пути: если умрешь — попадешь в царствие небесное, если останешься жив — станешь земным царем. И тем и другим нельзя пренебрегать.
— Я должен был последовать твоему совету в прошлом году — теперь уже поздно.
— Боюсь очень, что в будущем году, когда меня не будет, ты скажешь: «Жаль, надо было последовать его совету».
— Что ты предсказываешь Армении, когда говоришь эти слова?
— Судьба Армении известна. Ты, армянский спарапет, владелец Багратунского трона, не видел разве, что одного лета оказалось достаточно для разгрома половины Армении? Не видишь, что этим летом и другую половину ждет та же участь, если мы не окажем сопротивления? А потом пусть безоружный армянин ждет в рабстве и в цепях, чтобы ему бросили корку хлеба для продолжения рабской жизни, чтобы оставили ему жену и детей, замученных и обезображенных цепями и страданиями, оставили бы горсть земли, чтобы только прикрыть их кожу и кости.
— Но ты не знаешь, Овнан, нашего положения. Не знаешь, что если завтра я восстану, все наши нахарары соединятся с востиканом, чтобы разгромить меня.
— Как? Значит, ты соединился с востиканом, чтобы самому их разломить? — сказал Овнан, сверкнув глазами, и поднялся.
— Постой, куда ты идешь? Как быстро ты осудил человека, которому сейчас говорил обратное!
— Прости, князь, я не княжеского происхождения и не знатный человек, я перед этим сказал тебе, кто я.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты ставишь свое низкое происхождение выше сословия нахараров.
— Можно ли сомневаться в этом, когда ты признаешься сам, что как только восстанешь, все нахарары объединятся, чтобы погубить тебя. Пусть же я останусь со своим народом, ибо он такой же простой и презренный, как я.
— Но подожди…
— Чего ждать, если у тебя не хватает храбрости принять мое предложение?
— Сколько времени, как ты задумал это?
— Почти месяц.
— Как же ты хочешь, чтобы я в одну минуту принял такое трудное решение?
Я считаю бесполезным свое пребывание тут, ибо ты над моим советом давно должен был задуматься, ты сам дал мне право повторить свое прошлогоднее предложение. Но у нас есть еще немного времени, не медли, может быть, через час все будет уже бесполезно, может быть, и сейчас уже мы опоздали, армянский спарапет…
Сказав это, Овнан настороженно прислушался к конскому топоту, затем встал и подошел к окну. В его темных глазах появилось необычное выражение, но он обратился к Смбату с прежним спокойствием.
— Это за мной, должно быть, прибыл арабский отряд.
— Что ты говоришь? Откуда ты знаешь?
— Я видел несколько подозрительных людей, пристально следящих за мной, когда я ждал тебя. Они, несомненно, дали знать Буге.
— Но кто осмелится в моем доме…
— В Моксе ты не у себя дома, князь, ты в руках востикана.
— Что же ты будешь теперь делать? — опросил Смбат, изменившись в лице.
— У меня есть путь к бегству, но жаль, что ты не тот человек, кого я искал. Я хотел тебя сделать первым из Смбатов, выше, чем Бюратяны[59], гораздо выше Вардана Мамиконяна, но ты этого не захотел. Горе Армении!..
Овнан схватил свой кожаный щит и копье, выбежал из комнаты, открыл дверь, ведущую на соседнюю крышу и, быстро перебегая с крыши на крышу, исчез из глаз.
А Смбат, который при всей слабости, характера был человеком благородным, уже был встревожен укорами Овнана. Когда же начальник арабского отряда вошел к нему и попросил разрешения обыскать дворец, ибо в нем скрывался подозрительный человек, князь насмешливо разрешил. Когда арабы, не найдя никого, ушли, он задумался над своей жалкой участью, сделавшей его игрушкой в руках кровожадного зверя. Единственным спасительным путем, возможно, был тот, который ему указал простой горец. Но что пользы в этом, когда и тот, сказав ему много тяжелых слов и пренебрежительно посмотрев на него, уже ушел.
«Какой же он счастливый человек, не боящийся никого — ни людского, ни божьего суда. Господь послал его ко мне нарочно, чтобы избавить меня от этого низкого и позорного состояния, а я, жалкий и неразумный, не согласился. Какой прекрасный почин и какое почетное предложение — освободить Армению или умереть, подобно Вардану и его храбрецам! Я же стараюсь походить на Васака и Меружана и сегодня положил этому начало, предав людей, с которыми в прошлом году еще советовался, как бороться с врагами нашей веры и нашего народа.
Но неужели нет выхода, неужели нельзя еще вернуться, нельзя найти Овнана и сказать ему: „Прикажи, и я подчинюсь тебе и последую за тобой“…
Это ли не недомыслие, что я сижу у себя в то время, когда этот человек один входит в Двин, презирая военачальника двухсоттысячного войска, почти равного великому эмиру, и дерзко, бесстрашно, но, как всегда, спокойно и бдительно, не возлагая на меня малейшей надежды, сам ищет дорогу к бегству… А я, отчаявшийся, слепой и жалкий спарапет, еще медлю следовать за таким человеком»…