Волчок - Михаил Нисенбаум

стремительно менялась, но ночные разговоры были вне времени. А потом в один прекрасный день пришли весна и телеграмма из Баку. Нельзя сказать, что все потеряли покой: не было никакого покоя. Но стало ясно – случилось нечто неизмеримо важное, непоправимое. Телеграмма была от старого товарища-футуриста: «Приезжай Баку возглавь культуру Волжско-Каспийской флотилии Революция Персии».

Слово «Персия» изменило цвет воздуха и скорость судьбы. Через три дня Хлебников уехал в Баку. За день до отъезда пришел тираж его книги, куда вошли стихи из больничной наволочки. На обложке Хлебникова назвали имажинистом. Барсик был возмущен: отречься от Маяковского, от революции стиха и перейти к каким-то мариенгофам. Гость положил ладонь на тонкую книжицу и сказал: подушка превратилась в книгу, в кого превратился Маяковский? Бисерными буквами подписал экземпляр. Строчки взлетали вверх каспийскими волнами. Они обнялись и помирились.

Через день коммуна проводила Хлебникова на вокзал. Можно было подумать, что уезжающему жаль расставаться и он пытается напоследок памятливее вглядеться в лица этих юношей и девушек, чтобы увезти с собой их лица вместе с бодрым перламутром паровозного дыма, слепым бородачом-шарманщиком в приплюснутой кубанке, хохотом баб, торгующих семечками. Но в глазах Хлебникова светлело бирюзой только будущее: река, пляски чисел, Персия.

Вернувшись в особняк поздним вечером, Барсик долго сидел в гостиной, откладывая момент, когда придется войти в опустевшую комнату. Наконец он преодолел нерешительность. Постель Хлебникова была застелена по-военному, сложенная ширма стояла в углу. На тумбочке лежала подаренная Барсику книга. Вдруг краем глаза он приметил нарушение привычного порядка: между стеной и кроватью светлел какой-то предмет. Пришлось опуститься на колени, чтобы дотянуться до него. Это была скомканная наволочка из лечебницы, в которой Хлебников хранил рукописи. Незадолго до выхода книги он передал все стихи художнику и издателю Ермилову.

Вздохнув, Барсик понес мятый комок ткани на первый этаж, собираясь завтра постирать вместе со своими вещами. Тут ему показалось, что в наволочке что-то шуршит. Он вернулся в комнату и обнаружил внутри два листка бумаги, исписанные знакомым бисерным почерком:

…Шиповники солнц понимать, точно пение –Я, носящий весь земной шарНа мизинце правой руки,Тебе говорю: Ты.

В левом верхнем углу он увидел слово «посвящаю» и свою фамилию.

4

Разумеется, в рассказе Николь Григорьевны не было красочных подробностей, но, слушая историю, которая тебя захватывает, никогда не воспринимаешь ее буквально.

– Корнюша, ты ближе сидишь, можешь принести портфель Барсика?

Николь Григорьевна устала рассказывать и улыбалась из последних сил. Во все время рассказа Варвара не издала ни звука и только переводила взгляд с бабушки на меня, точно ученая ворона. История меня поразила. При этом я старался не задумываться, происходили ли описанные события на самом деле.

В каждой семье хранятся воспоминания-легенды, связывающие ныне живущих не слишком известных людей с кем-нибудь или чем-нибудь знаменитым. У одних предок граф, у других выпивал с Мусоргским, третий катался на первом «Руссо-Балте» или ночевал в Зимнем дворце. Каждая такая история была волшебным фонарем, озаряющим семью светом из иных времен – огнем благородным, славным, отмеченным высшей золотой пробой. Так можно ли строго судить тех, кто рассказывает семейные предания?

– Фекла, зайчик, пойдем на кухню. Бабушка, можно я награжу Феклу за эти грустные воспитанные глаза? – попросила Варвара.

Тут, прихрамывая, вернулся Корнелий Генрихович. Он бережно нес на вытянутых руках – так носят за гробом награды покойного – потрескавшийся кожаный портфель в обрывках хлястиков, с одинокой старинной застежкой и без ручки. Корнелий Генрихович водрузил портфель на диванную подушку и осторожно расстегнул. Вытянул изнутри прозрачную папку, в которой лежали несколько листков осенней от давности бумаги.

Эту папку он все с той же безмолвной улыбкой протянул Николь Григорьевне.

– Нет, за столом не стоит, Корнюша. Неровен час, что-нибудь опрокинется.

Мы вышли из-за стола. Я подумал, что в папке чертежи или расчеты Барсиковых изобретений, например первой в мире стереоскопической кинокамеры. Но когда папка перешла ко мне, я увидел вздымающиеся волнами строчки, составленные бисерными буквами:

Ручей с холодною водой,Где я скакал, как бешеный мулла,Где хорошо.

Как описать происшедшее со мной? Это похоже на то, как если бы кто-то только что прочел вслух о медном шлеме Гектора, а потом его вдруг вынесли в хозяйственной сумке из соседней комнаты. Конечно, перья немного примялись, говорят, но вы же понимаете: три тысячи лет – не шутка. Мгновенность осознания, что рассказанная история настоящая, ощутимая, вещественная, как эти листочки, поразила меня, точно раскаленный чертеж молнии. Варя, улыбающиеся старики, зеркало в оперении открыток – все это теперь казалось частью большой истории, которая началась задолго до нас и с нами не закончится.

Мимикрия одиннадцатая. Райский сад и другие топы

1

Машина неслась через зимний лес. Было около четырех утра, хотя мрак за окном ничем не напоминал о рассвете: первого января светает поздно. Мы возвращались в Вяхири с новогодней вечеринки у Эммы и Эдуарда. Эмма и Эдуард живут на даче в Ситникове, в одиннадцати километрах южнее Вяхирей. Поехать на эту вечеринку стоило хотя бы ради разговора, который случился на обратном пути.

Смысл разговора дошел до меня не сразу, потому что неподалеку от Николаевского нас остановила полиция.

– Варюша, кажется, сейчас нас будут проверять гаишники, – сказал Сергей.

Варвара сидела рядом со мной на заднем сиденье. Она подалась вперед, напряженно вглядываясь в мигающую синими и красными огнями темноту. Ответила, впрочем, Ольга, сидевшая рядом с Сергеем:

– Держимся естественно. Все будет как надо.

Не то чтобы у нее заплетался язык, скорее она говорила чуть более напевно, чем обычно. Конечно, в гостях выпивали. В том числе и Сергей. Ну а как же – Новый год, и у всех, кроме Варвары, есть чувство меры.

– Варя, только прошу, не вступай в беседу, хорошо?

– Сережа, прекрати! – отвечала Ольга возмущенно.

– Варя, просто предупреждаю. Не заводи их и меня.

Варвара откинулась на спинку сиденья и возмущенно смотрела в затылок отцу. Не успел я подумать, почему Сергей называет жену именем дочери, как машина причалила рядом с плотным полицейским в ушанке и фирменном зимнем пальто с воротом из нагольной овчины. Через открытое окно инспектор насмешливо поздравил Сергея с Новым годом и попросил предъявить права. Выпустив облако пара, спросил, выпивал ли Сергей. Голосом недовольным, но спокойным Сергей ответил, что правила уважает.

– Не понял, – кашлянул полицейский.

– Посмотрите, офицер, – сказал Сергей, указывая большим пальцем себе через плечо, – я везу жену и детей. Буду я, по-вашему, рисковать их жизнью в новогоднюю ночь?

Инспектор нагнулся, поглядел через окно на нас с Варварой, помедлил и сообщил, что мы свободны.

Хотя я трезво понимал, что слова Сергея призваны смягчить сердце полицейского, мое сердце смягчилось гораздо больше. Я почувствовал, как мягкая вспышка жара, точно после хорошего глотка водки, разливается по телу. Стекло медленно отгородило нас от мороза, заиграла музыка, и мы тронулись. В смысле – поехали.

– Слава тебе, господи! – громко сказала Ольга. – Сережа, гениально. Ты был на высоте.

– Чего это был? Я