Белая кошка в светлой комнате - Лариса Соболева

У последней двери, ведущей в длинный коридор подвала, где по бокам расположены камеры, стоял всего один караульный возле щитка с ключами. Фрол усмехнулся: плохонькую охрану организовал Яков Евсеевич, плохонькую. Ну, как проверка из центра приедет? Туго придется начальнику, жизнь закончит прежде, чем доконает его чахотка. Правда, проверяющих давно не было, Яков пользовался доверием, ибо перевыполнял план по уничтожению врагов. Собственно, отсюда не убежишь, да никто и не делал попыток. Запоры крепкие, на каждом пролете дежурит охрана, а на выходе не только у двери стоят двое караульных, но и у железных ворот дежурят вооруженные люди. Попадая сюда, человек падает духом, ни о каком побеге не думает, а думает, наверное, о несправедливости. Это сокрушающая сила – несправедливость, она полностью парализует, режет под корень.

Молоденький паренек с винтовкой у ноги вытянулся, когда Фрол остановился напротив него и участливо спросил:

– Как служба?

– Хорошо, товарищ Самойлов!

– Слышь, сгоняй-ка за водкой…

– Я ж на посту… – растерялся паренек. – Не могу. Нарушение устава.

– Как разговариваешь со старшим по званию? Скажешь наверху, я послал по просьбе Якова Евсеевича. Вот деньги, адрес, там всегда дадут. А я вместо тебя подежурю.

Паренек не стал перечить: раз начальство приказывает, так тому и быть. Забрал деньги, отдал винтовку и помчался наверх. Глупыш. Фрол мигом приставил винтовку к стене, взял нужные ключи.

Огарев не спал, поднялся, едва заскрежетала дверь на петлях, и принялся застегивать пуговицы кителя, щурясь от тусклого света, проникавшего из коридора.

– Георгий Денисович, – шепотом позвал Фрол. – Выходите.

– Куда? – насторожился Огарев. – На допрос?

– Попробую вывести вас… Караульных немного, в здании пусто. Руками обойдемся, а на выходе придется пострелять, я принес для вас…

– Не сметь! – яростно зашипел Огарев. – Никаких побегов!

– Георгий Денисович… – начал было Фрол.

– Молчать! – так же яростно прошипел Огарев. – Мальчишка! Дурак! Подумай о Лене и ребятах. Вон из камеры!

– Вас расстреляют, уже вынесен приговор трибунала, – привел последний довод Фрол. – У нас мало времени.

Георгий Денисович низко опустил голову. Как ни готовился он к неизбежности, а явилась она неожиданно.

– Я должен был пустить себе пулю в лоб еще в тридцать седьмом, когда расстреляли Тухачевского, – с чувством раскаяния произнес он. – За ошибки следует расплачиваться жизнью, а я совершил главную ошибку – поверил, что это все воля народа, а не кучки параноиков. Но я не сделал этого из-за жены и детей, не сделаю и сейчас ради них же. Ты подумал, что с ними будет? Да и мы погибнем. Я офицер, а не трус.

– Георгий Денисович… – не терял еще надежды уговорить его Фрол. – Мне приказано командовать вашим расстрелом. Вы понимаете, что я не смогу?

– Не понимаю. Ты офицер? Будь любезен, исполняй приказ, каким бы он ни был. Даже если тебе прикажут стрелять в меня, ты должен стрелять. Я тебя прощаю, думай об этом. – Огарев на секунду задумался, сведя брови к переносице и поглаживая ладонями колени. – Узнаю Якова. Сам едва жив, а устраивает эксперименты над людьми, потому что ничтожество не желает покидать мир в одиночестве. Забрать с собой в могилу здоровых и сильных людей для него радость.

– Я не хочу доставлять удовольствие чахоточному зверюге, который возомнил себя царем.

– Да какой он зверюга? Так, мышь. Мышь даже если и станет царем, то подрастет до уровня жалкого крысенка, способного нападать и кусать, лишь когда есть уверенность, что ее не раздавит сапог. Яков проверяет тебя.

– Проверка… – зло процедил Фрол. – Что я должен доказывать и кому? Палочке Коха? Меня переворачивает всего, когда я слышу слово «проверка».

– Не пройдешь испытания – уничтожит, как меня, а ты единственный, на кого я могу оставить Лену и детей. Одни они пропадут. Помни об этом и пройди испытание, Фрол, тогда я уйду из жизни со спокойным сердцем.

Фрол присел рядом на жесткую кровать, на которой заключенным разрешалось лежать только в ночное время, мотнул головой:

– Не смогу.

– Сможешь. Это мой приказ.

Они помолчали. Потом полковник спросил тихо:

– Как они?

– Выселили их. У меня живут, я сплю на кухне.

– Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Не горюй, Фрол, человеческая жизнь в масштабах истории песчинка. Лишь бы она не стала недоразумением, в противном случае, оглядываясь назад, умирать мучительно.

– Вам страшно…

Фрол не смог закончить фразу. Сам неоднократно просыпался по ночам, видя себя во снах у стенки. Не было этих жутких сновидений во время Гражданской. Может, потому, что молодость мнит себя бессмертной?

– Как тебе сказать… – после паузы произнес Огарев. – Умирать всегда страшно. Но я готов. Только груз лежит на душе, мучительный груз. Я все думаю: как это произошло? И ведь я был частицей той силы, которая отбросила мою Россию на столетия назад. В душе ищу себе оправдания и, знаешь, нашел. Нас оправдывает одно: мы верили в то, что делали, но история не прощает заблуждений. Никому. Она наказывает нас, позже накажет потомков, так как ничто не проходит бесследно, и тем, кто придет за нами, придется платить по нашим счетам. А сегодня расплачиваюсь я, и у нас с тобой нет выбора. Уходи, Фрол.

Но тот все медлил. Спросил тихо:

– Как я буду смотреть Лене и мальчикам в глаза?

– Как смотрят порядочные люди, – твердо сказал Огарев, положив руку на плечо Фрола. – Это моя воля, ты обязан ее исполнить. У тебя есть карандаш и бумага?

Самойлов достал из нагрудного кармана блокнот и остро заточенный огрызок карандаша, отдал полковнику. Тот настрочил несколько строк, протянул другу:

– Отдашь Лене, когда меня не станет. И вот еще что… Будет война с Германией…

– Будет? Вы думаете?

– Год-два, и будет. Пусть наверху закрывают глаза, но ты сам должен это понимать. Переправь Лену и ребят куда-нибудь за Урал, дальше не пройдут.

Они встали, крепко обнялись. Затем Георгий Денисович чуть отстранился, заглянул в лицо Фрола, ободряюще подмигнул и снова обнял его.

– Прикажи опричникам Якова стрелять в сердце, а теперь прощай, – были его последние слова, сказанные Фролу.

Самойлов закрыл дверь на засов, потом повернул ключ в амбарном замке. Шел он по коридору, глотая удушливые слезы, и даже в этом состоянии искал выход. В том-то и беда – выхода не было, Огарев связал его обещанием позаботиться о своей семье. Если б не это, Фрол разнес бы бесовский приют в пух и прах. Умирать – так с канонадой! Он успел повесить ключ и закурить папиросу, как прибежал взмокший паренек с литрухой водки.

– Молодец, быстро сбегал, – хлопнул его по плечу Фрол.

– Старался, – вытирая рукавом гимнастерки потное лицо, сказал тот.

Вернувшись в кабинет, Самойлов поставил водку на стол и стал обводить долгим тяжелым взглядом каждого из спящих, поклявшись: «Обязательно дознаюсь, кто написал донос. Рука у меня крепкая…»

– Я даже не предполагал, что люди попадали в такие страшные обстоятельства, – позволил себе высказаться Вадик.

– Потому что достаточно полного освещения тех событий наши современники не получили, – на все был ответ у Регины Аркадьевны. – Когда мы слушаем о тысячах репрессированных, разве думаем о них, как о живых? Нам преподносят цифры, а за каждой цифрой стоит человек. Помимо того, что были изуродованы судьбы, отняты жизни, людей уничтожали и морально, а это пострашнее смерти.

– Не понимаю, зачем издеваться? – недоумевал Вадик.

– Видите ли, молодой человек, плебейская сущность устроена примитивно. Всем хочется быть красивыми, высокими, богатыми, умными, талантливыми, счастливыми. Но так не бывает. Одни рождаются уродами, другие бедняками, третьи бездарями и так далее. Если вы по сути плебей – я имею в виду более расширенное значение этого слова, а не только рабскую психологию и сословные признаки, – то есть если человек считает свое место незаслуженно заниженным, если у него завышена самооценка и к тому же высочайшие амбиции с адской жаждой первенства, а при этом он еще и бездарен, то при благоприятных условиях вырастает такой человек в монстра. Всеми правдами и неправдами он стремится занять лидирующее место, но не работой над собой, не трудом и не самоусовершенствованием, а путем гаденьких интриг, коварством, попранием всех норм. Ну, достиг он того места. Думаете, он успокаивается? Нет. Он начинает мстить за то, что родился плебеем. А мстит тем, кто хотя бы на порядок выше его, духовно богаче, даже если этот человек занимает более скромное положение. Думаю, вряд ли он даже получает наслаждение, упиваясь властью, потому одна расправа влечет за собой следующую. Выдавливают из себя раба единицы, большинству же дай власть, и… страшно представить, что будет.

Щукина интересовала не философия бабушки, а совсем другое. И он нетерпеливо спросил: