Белая кошка в светлой комнате - Лариса Соболева

– Донос не преступление, а подлость, – позволил себе возразить Щукин, ибо бабуля в своих выкладках была до неприличия категорична.

– При помощи доноса можно было расквитаться с обидчиком, уничтожить его физически, а это преступление. Поймите, я добиваюсь, чтобы вы не воспринимали мой рассказ однозначно, потому что сначала необходимо вникнуть в то время, а оно было больным. Изначально история Фрола началась с преступления, которому нет определения ни в одном в кодексе, кроме Библии, но привело оно ко многим другим преступлениям, а разгребать пришлось Фролу. Одному! Как-то я была одержима идеей написать его историю, думаю, получился бы натуральный детектив, но у меня не вышло. Что ж, если мой рассказ вам поможет найти негодяя, стрелявшего в Валентина, хотя я в этом сомневаюсь, слушайте. Когда арестовали Огарева, а это случилось в тридцать восьмом году, Фрол попал в цейтнот. Дружба с предателем могла и его привести в камеру, а потом к расстрелу, но он обязан был сохранить свою жизнь…

Регина Аркадьевна закурила следующую сигарету. Закурили и Щукин с Вадиком, наблюдая, как внутри ее происходит «откат на несколько десятилетий назад». Мысленно она унеслась далеко, это стало очевидным по ее глазам, которые не видели настоящего. Затем Регина Аркадьевна заговорила медленно, вдумчиво:

– Ну, раз Фрола и после смерти не оставляют в покое, начну с того, что ему ставили в вину, – со смерти полковника Огарева. Говорите, расстрелял? Все было гораздо сложнее, чем вам представляется. Полковник Огарев был арестован как военный преступник.

…Лязгнули замки, будто клацнули железные зубы в пасти неведомого зверя. Заскрежетала дверь, туго поворачиваясь на петлях.

Полковник Огарев не повернулся на звуки. Держа руки за спиной, он смотрел в небо – небо за железными прутьями, которые снаружи почти наглухо забиты досками. Но в маленький просвет меж досок был виден кусочек неба. Оно было тихим, черным, без звезд, значит, в тучах. Тучи сгустились и над Огаревым, тяжелые, беспросветные. Собственно, в том, что он арестант, была закономерность. Ему оставалось лишь удивляться собственной недальновидности и наивности. Георгий Денисович дожил до зрелого возраста и наконец понял аксиому, о которой раньше не думал: за все наступает расплата. Теперь лучшее позади, впереди неизбежность. А неизбежность – смерть. Принять ее следовало достойно, хотя в сорок два года страстно хочется жить. Полковник Огарев готовился к смерти, потому отключил все чувства, настроился на вселенский покой, так как там, за чертой жизни, его ждала вечность, и принять покаявшуюся душу она должна с радостью.

Спиной Георгий Денисович ощутил, как кто-то вошел. Содержали его в отдельной камере, на допрос водили под конвоем из трех человек, тогда как остальных заключенных часто сопровождал всего один. Огарев сам никого не видел – к дверям строго запрещалось подходить без особого разрешения. Более того, в камере арестант обязан был находиться в поле видимости сквозь небольшое окошко на двери, когда в него смотрят тюремщики. Георгий Денисович научился различать количество людей в коридоре по шагам. А его постоянно сопровождали двое-трое. Как-никак он полковник, хотя чины и ранги больше не имели значения, но Огарева, кадрового офицера, кажется, боялись даже в том незавидном положении, в котором он находился.

– Полковник Огарев, на допрос! – оглушил его командой Фрол.

Георгий Денисович застегнул китель на все пуговицы по привычке, выработанной с детства, только после этого повернулся. Глаза двух друзей, деливших когда-то котелок каши, встретились. Полковник Огарев помнил Фрола мальчишкой, шатающимся от голода. Он подобрал его в деревне, худо-бедно откормил, ведь красноармейцам в годину Гражданской войны не всегда удавалось поесть досыта. А потом посадил юнца на лошадь, выдал ему «наган» и саблю, и Фрол стал доблестным бойцом. Прошло много лет, и теперь они по разные стороны одной двери: Фрол – начальник конвоя, добровольно взявший на себя эту обязанность; Георгий Денисович – узник, особо опасный преступник, враг. Как горько звучит – враг.

Длинный, слабо освещенный коридор подвала преодолевали молча. Впереди шел конвоир с винтовкой, за ним Огарев, потом, чуть отставая от него, Самойлов, и сзади шел второй конвоир. Огарев знал, что за дверьми с засовами и висячими замками, какие вешали в деревнях на амбары, притаились узники. Они считают сейчас по звукам цокота подковок на сапогах, сколько идет конвоя. Потом вычислят, кого повели. И будут гадать – куда повели Огарева. Улучив момент на повороте перед лестницей, ведущей наверх, когда первый конвоир на несколько шагов ушел вперед, а второй отстал, Огарев спросил скорым шепотом, чуть повернув голову в сторону Фрола:

– Как Лена и дети?

– Трудно им, – в тон ответил тот.

– Прошу тебя, не бросай их…

Все, линия выровнялась, конвоиры не должны услышать ни звука.

Тем временем Фрол думал: как переменчива судьба. Еще недавно Огареву в рот заглядывали, а теперь те, кто ловил каждое его слово, смотрят свысока и не скрывают злорадных ухмылок. Полковник полностью в их руках, одним росчерком пера они могут перечеркнуть его жизнь. И это не война! Нет, это война тупости и заурядности, чванства и карьеризма с достоинством, профессионализмом, бескорыстностью. Почему же первые выигрывают? Почему вторые оказались беспомощными и слабыми? Фрол не понимал. Он вообще потерялся. В событиях последних лет видел предательство тех, кто сегодня допрашивает полковника, но окончательно глаза у него открылись лишь после ареста Огарева. Георгия Денисовича не пытали, не били, но на «конвейер» ставили, заставляя по семь суток не спать, не давали еды и воды. Менялись следователи, а он оставался в кабинете до тех пор, пока не впадал в бредовое состояние и не терял сознание. Ему задавали глупейшие вопросы, цель которых – раздавить морально. Тем не менее Огарев недолго обдумывал ответы, отвечал хладнокровно, не подписывал сфальсифицированные документы, не называл имен. В его стойкости была сила, в его силе – слабость. Он ничего не мог противопоставить своим мучителям, не мог защититься, догадываясь, что участь его предрешена.

После допроса Фрол проводил его назад тем же путем. Перекинуться хотя бы двумя фразами не удалось – слишком близко шли конвоиры…

– Вы много курите, – сказал Щукин во время паузы, когда Регина Аркадьевна сунула в рот следующую сигарету.

– Бросьте, бросьте, – отмахнулась старуха, прикуривая от зажигалки. – Мне семьдесят четыре, и, как видите, я не разваливаюсь. Да и незачем мне продлевать жизнь. Слушайте молча. Почти каждый день после ареста Огарева Фрол навещал его жену и детей. Каждый раз она встречала его вопросом – как он? Фрол бодрым голосом говорил, что у Георгия Денисовича есть все необходимое, он содержится в хороших условиях, скоро недоразумение выяснится, и полковника отпустят.

…Верила она? В печальных глазах Елены Егоровны притаилась паника, готовая перерасти в ужас. И все же она надеялась, совсем немного. А Фрол поддерживал в ней надежду, потому что надеялся сам. Прошли все сроки, а приговор не выносили, значит, она была, надежда…

В тот вечер после очередного допроса Самойлов заглянул к Елене Егоровне, но на сакраментальный вопрос «Как он?» промолчал. Он промолчал, так как именно сегодня слышал бегло брошенную фразу: «Может, хватит? Пора с ним кончать». Это еще не окончательное решение, это только перспектива. Ужасающая перспектива, обрубившая надежду.

Фрол опустился в кресло и замер. Подлетели мальчики:

– Дядя Фрол! Папа скоро вернется?

– Скоро, – кивнул он. – Елена Егоровна, поиграйте.

Лена, беспокойно поглядывая на гостя, которого всегда ждала с нетерпением, заиграла. Он не разбирался в музыке, но любил гармонию извлекаемых из фортепьяно звуков, которым давала жизнь Лена. Он любил смотреть на нее во время игры, следить за уверенностью пальцев, за сосредоточенным на музыке лицом. Огарев ее называл Еленой Прекрасной. Елена Егоровна действительно прекрасна, особенно характером. Фрол никогда не слышал, чтобы она повысила голос или была чем-нибудь недовольна, а трудностей ей пришлось испытать немало. Поначалу ему было неловко за свои манеры, но Лена не замечала неуклюжести Фрола. Он привязался к этой семье, да больше-то у него никого и не было. Как подготовить Лену к чудовищной неизбежности? И еще его мучил вопрос: кто подставил Огарева? Наверняка кто-то из своих, кого полковник не жаловал. Наверняка неосторожные высказывания Георгия Денисовича были истолкованы превратно. Как бы он хотел отыскать эту гниду и спросить: «Что ты чувствуешь, ты доволен, что тебе по ночам снится?»

Лена оборвала на середине музыкальную фразу:

– Никита, поиграй нам «Октябрь» Чайковского. – Уступив место у инструмента сыну, она пересела к Фролу поближе. Когда сын нестройно заиграл, спросила: – Что, так плохо?