Судить буду я - Рауль Мир-Хайдаров

Скорее всего, пользуясь безвременьем и думая, что хан Акмаль навсегда сгинул в подвалах Лубянки, давно растащили громоздкую тяжеловесную арабскую мебель из столовой, огромные гобелены со сценами охотничьей жизни, не говоря уже о коллекции ружей и тщательно подобранной посуде. Машина, пропетляв улицами Аксая, въехала в какой-то зеленый тупичок на окраине и остановилась у одноэтажного дома за высоким, глухим дувалом из желтого сырцового кирпича. С улицы дом мало чем отличался от соседского, хоть слева, хоть справа, хоть любого напротив, но Сенатор знал традиции своего края, тут не принято жить напоказ, фасадом, подавлять соседа величием и богатством. Здесь живут... "окнами во двор", как мудро выразился один англичанин о Востоке еще в начале века. Как только машина остановилась, створки старых, скрипучих деревянных ворот тут же распахнулись, словно управлялись волшебной электроникой, как в западных аэропортах и отелях. Ему показалось, что они въехали в какой-то тоннель, так внезапно потемнело, но он понял сразу, что двор затенен густорастущим виноградником вперемешку с вьющейся чайной розой, да так ловко, что солнечному лучу не удается пробиться сквозь листву, есть еще у нас тонкие мастера, видимо, такой и следил за садом Сабира-бобо.

Дом стоял чуть в глубине двора, и вряд ли его можно было разглядеть хоть с улицы, хоть из-за соседнего забора, он утопал в зелени, цветах. И поражал прежде всего не дом, а территория, по узбекским меркам просто громадная, и внушительное одноэтажное строение на высоком фундаменте, предполагавшем подвальный этаж, не бросалось в глаза на таком пространстве, хотя при ближайшем рассмотрении резных колонн открытой веранды чувствовались солидные размеры здания. Вся огромная площадь усадьбы разбивалась высокими стенами из живой ограды - плотного вечнозеленого кустарника и все той же чайной розы вместе с виноградом, дорожки, проходы, главная аллея оказались затененными, как и несколько беседок, чуть возвышающихся над землей. Слышался шуршащий ток воды, но арыков он не видел, а прохлада, свежесть ощущались. Стояла такая тишина, что он, как и в прошлый раз, подумал, что его привезли в пустой дом, ведь учитель мог оказаться таким же мистификатором-иллюзионистом, как и его знаменитый ученик, но эту мысль Сенатору до конца додумать не удалось. С шумом распахнулась одна из дверей на веранде, прежде чем увидеть, гость услышал знакомый скрип сапог и, обернувшись, встретился взглядом еще с одним золотозубым человеком, кинувшимся к нему навстречу с улыбкой. Человек, гремевший сапогами по веранде, был Ибрагим, тот самый, что в прошлый раз по приказу хана Акмаля пинал его ногами. При виде Ибрагима у Сенатора невольно заныло в боку, но он все же с улыбкой шагнул к нему.

- Ассалам алейкум, Сухроб-ака, с приездом, с возвращением в наши края, обняв его, приветствовал гостя погрузневший и поседевший Ибрагим. Говорят, после ареста хана Акмаля у него было много неприятностей и с земляками, и с властями, даже содержали несколько месяцев под стражей в Ташкенте. Пытались дознаться, где же хан Акмаль спрятал свои миллионы, но верный вассал выдержал многочасовые ночные допросы, и вот вроде на его улице сегодня праздник, вернулся из тюрьмы один из влиятельнейших друзей Аксая, и сам хозяин вот-вот должен объявиться.

- Выглядите вы прекрасно! - с восхищением сказал, оглядывая гостя, Ибрагим, - я ведь знаю, что вам довелось испытать в "Матросской Тишине", даже того, что на мою долю выпало, могу пожелать лишь врагу.

- Спасибо! - с волнением ответил Сухроб Ахмедович и вдруг понял, что копившаяся несколько лет злоба на Ибрагима за избиение в краснознаменной комнате пропала навсегда, а Ибрагим, столько лет боявшийся этой встречи, тоже почувствовал, что прощен, и оттого еще раз сгреб гостя в свои могучие объятия. Разговаривая с Ибрагимом, он невольно ловил себя на мысли, что поглядывает за спину собеседника, на веранду, не распахнется ли еще раз дверь и не появится ли сам Сабир-бобо, хозяин великолепной усадьбы.

Но Ибрагим, хотя и был взволнован встречей, а главное своим прощением, все же заметил этот взгляд, уловил желание гостя скорее увидеться с хозяином и, глянув на часы, очень тактично сказал, помня, что Сухроб Ахмедович человек крайне обидчивый:

- Хозяин ждет, и с нетерпением, но сейчас час молитвы, это время принадлежит только Аллаху, нет таких дел на земле, ради которых следует прерывать утренний намаз.

- Извините, я не учел это обстоятельство, хотя должен был догадаться, мы с Исматом по дороге заезжали в мечеть, - сказал, как бы оправдываясь, Сенатор, но в душе он обрадовался объяснению, ибо начинал нервничать, думая, что его опять начинают выдерживать в предбаннике, как в прошлый раз.

- Пиалушку чая с дороги? - предложил Исмат и показал рукой в направлении одной из шатрообразных беседок.

К ней втроем и двинулись. Пол беседки устилали ковры с разбросанными поверх яркими курпача и подушками, а посередине высился низкий столик хан-тахта, по запаху горячих лепешек чувствовалось, что накрыли за несколько минут до их приезда. Гостю предложили почетное место, и вновь, как и четыре года назад, за утренним чаем они оказались в прежнем составе. Ибрагим напомнил о той давней встрече и даже достал из кармана пиджака визитную карточку, которую некогда Сенатор вручил им обоим. Опять ели горячие лепешки с джиззой, присыпанные слабым красным перцем, макая их то в густую домашнюю сметану, то в молодой горный мед с личных пасек Сабира-бобо, снова он восхищался вкусом чая, и вновь ему напоминали о воде из Чаткальских родников. В общем, опять легкий, светский разговор ни о чем: ни о хане Акмале, томящемся в подвалах Лубянки, ни о самом Сенаторе, только освободившемся из тюрьмы, ни даже о Сабире-бобо сотрапезники, как и в первый раз, показывали поразительную выдержку, такт, считая, что только важный гость вправе затронуть серьезную тему. "Да, выучка у людей хана Акмаля отменная, не испортилась даже в перестройку, они не настаивали на плюрализме мнений", - с улыбкой подумал гость.

Вдруг среди вялотекущего разговора о достоинствах ташкентских и наманганских лепешек они услышали что-то наподобие гонга, только звук был чуть мягче, мелодичнее. Оба сотрапезника как-то сразу подобрались и чуть ли не в один голос объявили:

- Ходжа закончил молитву, и он ждет вас.

Сухроб Ахмедович рассчитывал, что они направятся к дому, а получилось наоборот, они пошли в глубь сада, и тут гость увидел широкий и полноводный арык. Беседка, сплошь увитая ярко цветущими розами, в которой их ждал Сабир-бобо, стояла на сваях прямо над водой. Доведя гостя до высокого крыльца беседки, устланного потертой ковровой дорожкой, сопровождающие молча, жестами, велели подняться, а сами, развернувшись, заскрипели сапогами по асфальтовой тропинке к дому.

Шатрообразная беседка, стоящая над широким арыком, пробивалась утренними лучами солнца и свежим ветерком с поверхности быстротекущей горной воды, оттого в ней оказалось светло и прохладно. И, только переступив порог, он увидел сидящего в углу человека, задумчиво перебиравшего четки, рядом невысокая подставка на манер музыкального пюпитра из резного красного дерева, на ней раскрытая старинная книга с пожелтевшими пергаментными листами, косо пересеченная широкой шелковой закладкой. "Коран", - подумал Сенатор и не ошибся. Старик, услышав слабо скрипнувшую половицу, отрешенно поднял голову, но, увидев гостя, улыбнулся и легко поднялся.

- Салам алейкум, сынок, с приездом, с возвращением на свободу, приветствовал духовный наставник, обнимая и похлопывая гостя по плечу. Не по возрасту молодой, приятный голос с властными нотками как бы не вязался с худощавым, тихим на вид благообразным старцем. Но Сухроб Ахмедович тут же нашел объяснение этому раздвоению образа - он впервые слышал его речь. В прошлый раз до самого отъезда он был уверен, что безмолвный служка глухонемой. Старик то отпускал гостя из своих объятий, то снова крепко прижимал к груди, и Сенатор, ощущая взволнованность Сабира-бобо, не прерывал долгой традиционной церемонии.

Старика так близко, рядом, он видел впервые. Как и в прошлый раз, одет он был только в белое. Но сейчас он понял, что белое белому рознь. Прижимаясь лицом к груди старика, он чувствовал приятную прохладу очень дорогой одежды, ее запах, фактуру. Как человек неравнодушный к своему гардеробу, Сенатор оценил это сразу, понял, что и в строгой, аскетичной на вид одежде есть свой шарм. По традиции расспрашивая гостя о житье-бытье, семье-детях, хозяин жестом пригласил к столу, к такой же низкой хан-тахте, за которой он только что пил чай с Исматом и Ибрагимом. Столик стоял у него за спиной, и он не увидел его при входе, теперь, усаживаясь на мягкие верблюжьи курпачи, он успел внимательнее рассмотреть шатер-беседку. Чувствовалось, что она хорошо обжита и что хозяин тут часто проводит время, он даже увидел вдалеке, у подставки для Корана, японский радиотелефон "Сони", точно такой он таскал дома за собой в ванную и во двор.