Русские и пруссаки. История Семилетней войны - Альфред Рамбо

Впрочем Болотов вообще склонен к патетике, и сам он не присутствовал на том месте, хотя король не очень-то церемонился с пленниками, в том числе и с генерал-лейтенантом Чернышевым. Все они были отправлены в Кюстрин и посажены по казематам. На их жалобы о дурном содержании Фридрих велел ответить, что они сами виноваты в сожжении города.

Конечно, короля заботили не русские, оказавшиеся в плену, а те, которые все еще занимали высоты Картшена, где с минуты на минуту мог появиться Румянцев и откуда велась эта докучливая канонада.

По рассказу Катта, до короля долетала картечь, и полковник Шверин, сопровождавший его на рекогносцировке, сказал ему: «Разве вы не видите, что целятся прямо в вас? — Нет, не вижу. — Э, черт возьми! Но пули в двух шагах от вашей лошади, вы хоть слышите? — Все это вздор, г-н Шверин! — Ну, что ж, оставайтесь здесь, если вам так нравится! А мое место во главе полка, которым я имею честь командовать».

Еще 27 августа Фридрих писал министру Финкенштейну, «что здесь может произойти еще одна баталия, если к армии неприятеля присоединится генерал Румянцев»[139]. Но такая битва зависела только от него самого, благодаря тому счастливому для пруссаков обстоятельству, что Румянцев так и не появился.

Фридрих II занял позицию к юго-западу от Цорндорфа, за три километра до кюстринских предместий. Возможно, он предполагал отступить по мостам этого города в том случае, если Фермор не ретируется первым. Но 27 августа русские, обойдя Цорндорф с юга, смело направились к Грос-Каммину, где пруссаки даже и не беспокоили их вагенбург. Они двигались двумя колоннами, между которыми ехали повозки с ранеными и безтягловыми пушками, влекомыми вручную солдатскими упряжками. Это было весьма слабое построение, в случае если бы пришлось отражать серьезную атаку. Но Фридрих удержался от такого соблазна. Он только наблюдал, скрестив руки на груди, за этим грозным отступлением русской армии. Его войска скорее сопровождали, чем преследовали ее. Когда гусары слишком приближались к арьергарду Фермора, их встречали пушечными выстрелами.

В этот же день Фридрих сообщил Финкенштейну, что «дела принимают здесь более благоприятный оборот». Румянцев поспешно оставил свою позицию у Шведта и отступал к Ландсбергу для соединения с большой армией. 29-го король получил сведения об австрийской армии (Лаудона), которые побудили его тоже готовиться к отступлению. Он не отказал себе в удовольствии уведомить маркграфиню Байрейтскую, что в происшедшей баталии было уничтожено 30 тыс. русских[140], а в разговоре с Кейтом еще и поиздеваться над противником:

«Сегодня с сих варваров моих нечего было даже и взять, кроме кучи раненых и их жалких пожитков. Видели, что они сотворили с этой несчастной деревней? <…> Если бы Вольтер посмотрел на все это, вот было бы крику: „Ах, варвары! Ах, разбойники! Да неужели вы еще надеетесь попасть в Царствие Небесное?“»[141]

И прибавил:

«Государи, пользующиеся подобным войском, должны сгореть от стыда. Они виновны и отвечают перед самим Богом за все содеянное зло».

Но все-таки Фридрих не бросился преследовать этих «поджигателей», а довольствовался лишь тем, что подбирал за ними кое-какие крохи их «жалких пожитков».

Фермор соединился в Ландсберге с дивизией Румянцева, а король 2 сентября выступил сначала на Кюстрин и затем пошел в Силезию.

Теперь, имея перед глазами все прямые следствия битвы 25 августа, самое время рассудить, кто же все-таки был победителем при Цорндорфе. Вообще говоря, победителем следует считать того, кто в результате сражения добился тех результатов, на которые рассчитывал при его начале. Фридрих хотел сбить русских с позиции и опрокинуть их в Варту, но ничего из этого не получилось. Напрасно выбирал он позицию то к югу, то к востоку от занятых неприятелем высот, напрасно метался вокруг них как лев, quarens quem devoret[142], все было безуспешно, да и сам он оказался отброшенным в долину. Весь день 26 августа ему пришлось терпеть наскоки неприятельской кавалерии и надоедливый огонь его батарей, 27-го он отошел к Тамзелю, оставив русским их вагенбург и путь к отступлению. Они же дошли почти до самого Тамзеля, продефилировали под носом у пруссаков, как бы предлагая своим воинственным строем сразиться в третий раз. И если бы русские оставались на исходных позициях, то, как мы видели, уходить пришлось бы Фридриху. И впоследствии, имея перед собой лишь их арьергард, прикрывавший двойную колонну, загроможденную лазаретными фурами, влекомыми вручную пушками и двигавшуюся по столь опасному берегу Варты, король даже не пытался начать сколько-нибудь серьезное преследование. Он ограничился тем, что сопровождал их до Блюмберга и захватил несколько отставших повозок. Конечно, и Фермор не достиг поставленной цели — взятия Кюстрина, так же как и Фридрих не разгромил русских. В качестве более отдаленных следствий Цорндорфской битвы отметим, что разгром корпуса Броуна, и без того слишком вялого, а также тяжелые потери Фермора помешали предпринять что-либо значительное во время осенней кампании. Но и у пруссаков урон был не менее чувствителен. Когда Фридрих снова оказался перед австрийцами под Гохкирхеном (14 октября){50}, ему недоставало как раз тех самых «силезских чертей», которыми он пожертвовал у Цорндорфа. Поэтому гохкирхенское поражение можно считать эпилогом резни 25 августа.

Если рассматривать Цорндорфское сражение как само по себе, так и по своим последствиям, то для пруссаков его можно считать одним из тех, исход которых остается нерешенным. В своем недавнем тосте за «победителей Цорндорфа» император Вильгельм II вполне мог ошибиться адресом.

Глава девятая. Русская армия после Цорндорфа

В кампании 1758 г. Фермор не проявил себя великим полководцем. Он не решался атаковать Дону до соединения его с Фридрихом И, распылил свои силы по всему правому берегу Одера от Кюстрина до Шведта и способствовал их дальнейшему раздроблению, посылая Румянцева на север, а когда тот самовольно возвратился, неоднократные приказы главнокомандующего оставляли его в бездействии у Шведта. Окажись Румянцев при Цорндорфе, полный разгром Фридриха II был бы неминуем. Когда Фермор снял осаду Кюстрина и занял позицию к югу от Цорндорфа, он ничего не сделал для того, чтобы не дать противнику переправиться через Митцель. Отослав не только Румянцева, но и почти всю легкую кавалерию, Фермор лишился разведок, и появление прусского короля было для него чуть ли не полной неожиданностью. Он не сумел правильно распределить свою полевую артиллерию: загромоздил пушками левый фланг и обнажил правый. Но в двух отношениях Фермор заслуживает похвалы: во-первых, за выбор позиции на высотах, с которых его так и не могли сбить; во-вторых, за быстрый поворот фронта, благодаря чему армия оборотилась лицом к наступавшему с юга противнику.

Почти в самом начале баталии главнокомандующий внезапно исчез, и все действия войск лишились общего руководства — отсюда и те несогласованные дерзкие атаки сначала на правом, а потом на левом фланге, окончившиеся разгромом пехоты; отсюда бездействие левого крыла во время боя на правом и та вялость второй линии правого фланга, когда погибала первая. Только после жестоких испытаний этого дня у почти уже побежденного Фермора вдруг открылись таланты тактика. Колебания и робость вдруг сменились на другой день быстрыми и твердыми решениями. И, наконец, отважная диверсия 27 августа, которая переросла во внушительное и почти триумфальное отступление.

Хотя Фридрих II и зачислил Фермора в «дурные генералы», но по всем указанным причинам он не так уж и плохо выглядит в русской военной истории, и его можно поставить между победителем при Грос-Егерсдорфе Апраксиным и кунерсдорфским триумфатором Салтыковым. Цорндорф — битва с неопределенным исходом, то ли победа, то ли поражение, но любая армия могла бы золотом начертать ее на знаменах своих полков.

Сцены замешательства, грабежа и пьянства, порочащие добытый успех, можно вменять лишь нескольким батальонам того самого корпуса, в котором никогда с самого его основания не было порядка и дисциплины. На протяжении всего сражения русский пехотинец проявил неколебимую стойкость и героическую храбрость; кавалерия, хотя и в малом числе, была отважна и предприимчива. Артиллерия, несмотря на пороки организации, неизменно сохраняла свое превосходство над прусской и даже над всеми другими армиями той эпохи.

Русская армия, как мы видели, внушила теперь уважение тому самому прусскому королю, который до сих пор выказывал по отношению к ней одно лишь презрение.

«Сам король ужаснулся, увидев, с какой непоколебимостью и неустрашимостью дралась наша пехота, и пруссаки сами в реляциях своих писали, что нас легче побивать, нежели принудить к бегству, и что солдаты наши дают себя побивать при своих пушках и бочках с вином, и что простреливание человека еще недостаточно к совершенному его низложению. Словом, все пруссаки с сего времени начали уже иначе думать о наших войсках и перестали солдат наших почитать такими свиньями, какими почитали они их прежде»[143].