Русские и пруссаки. История Семилетней войны - Альфред Рамбо

Конфидент короля де Катт почти в тех же выражениях описывает это отчаянное сопротивление: «Русские валились целыми рядами, их рубили саблями, но они лежали на своих пушках и не бежали <…> Раненые и уже свалившиеся, они все еще стреляли. Им не давали никакой пощады»[119].

У цитированного уже прусского офицера вырвался невольный крик восторга: «Что касается русских гренадер, то можно утверждать — никакие другие солдаты не сравнятся с ними».

Отчаянное сопротивление 1-го и 3-го Гренадерских полков позволило выиграть время для перестроения бригад Любомирского, Уварова и Леонтьева и спасло правый фланг от полного разгрома. Однако все три бригадных генерала получили ранения, было потеряно много пушек, все корпуса смешались. Сам главнокомандующий не оказывал никаких признаков жизни. Именно по этой причине вторая линия Фермора оставалась недвижимой, когда уничтожали первую. Но ее твердая выдержка остановила прусскую атаку на этом направлении. Солдаты Зейдлица находились в седле с трех часов утра, и он отвел свою кавалерию за Цорндорф, чтобы она могла хотя бы перевести дух.

Фридриху пришлось отказаться от намерения покончить с правым флангом русских; он был очень недоволен этим полууспехом, и у него вырвались слова: «Dass sich Gott im Himmel erbarme!»[120] Но, как передает присутствовавший при сем де Катт, «принц Ангальт-Дессаусский, видя, что дело принимает дурной оборот, и не очень-то одобряя восклицание короля, подкинул свою шляпу в воздух и зычным голосом прокричал: „Да здравствует король! Победа!“» Затем принц Мориц и генерал Бюлов, видя в рядах пехоты растерянность, обратились к солдатам: «Друзья, идущие перед вами люди — русские пленные. Да здравствует король! Вперед!»[121]

Не сумев покончить с правым флангом неприятеля, Фридрих решил перенести основной удар на его левый фланг, который не смогла сломить атака Каница.

Теперь прусская армия располагалась почти перпендикулярно той линии, где она была в самом начале. Против 27 батальонов Броуна король мог выставить только 13 или 14 графа Доны, а также взятых из его собственной второй линии. Мало надеясь на эту пехоту, которая состояла по большей части из прусских «медвежьих шапок», и для того, чтобы дать хоть небольшой отдых кавалерии, он выдвинул вперед пушки, поставил у Цихера большую батарею и хотел возобновить тот убийственный огонь, который с утра вел по левому флангу русских.

Тем временем Броун решился атаковать, что было довольно дерзко, учитывая качество его пехоты. Но зато именно здесь русская кавалерия превосходила прусскую, а артиллерия с ее шуваловскими гаубицами не оставляла желать ничего лучшего. Сначала русские пытались сбить кавалерийской атакой позицию на Цихере, но стоявшие там батарея и батальон пехоты были выручены конницей Шорлемера. Тогда Броун послал туда кирасир Демику, и эти железные люди пронзили линии Доны и Форкаде.

После этого схватились русская и прусская пехота, но последняя не выдержала — ядра гаубиц, устремившаяся на нее стена штыков и новая атака конницы Демику вселили в солдат панический ужас. Не дожидаясь удара русской пехоты, они побежали. Вахмистр Казанского кирасирского полка Иван Семенов захватил прусское знамя.

И сам Фридрих II оказался в опасности — возле него были убиты пажи, один из адъютантов взят в плен[122], и понапрасну король трижды со знаменем в руках лично пытался повести Силезский полк в атаку[123]. Предпринятая Шорлемером новая атака могла лишь ненадолго отсрочить катастрофу.

На этом фланге битва для Фридриха была проиграна, однако два происшествия поправили дела пруссаков: неожиданно возникшее замешательство среди пехоты Броуна; а затем вторая мощная атака Зейдлица. В отношении первого эпизода предоставим слово Болотову:

«… солдаты наши бросились на попавшиеся им на глаза маркитантские бочки с вином и, разгромя оные, пили, как скоты, вино сие и упивались им до беспамятства. Тщетно разбивали офицеры и начальники их сии бочки и выпускали вино на землю, солдаты ложились на землю и сосали сей милый для себя напиток из земли самой. И сколько померло их тут от вина одного, сколько погибло от единого остервенения, вином сим в них произведенного. Многие в беспамятстве бросались на собственных офицеров своих и их убивали, другие, как бешеные и сумасшедшие, бродили куды зря и не слушали никого, кто бы им что ни приказывал» [124].

Именно в этот момент вновь появился Зейдлиц с 60 эскадронами (8 тыс. сабель). По своей обычной тактике он обрушил на левый, уже пришедший в замешательство фланг русских сначала кирасир, затем драгун и, наконец, гусар, опрокинувших неприятельскую кавалерию, после чего пруссаки атаковали русскую пехоту и сбросили ее в Гальгенгрундский овраг. Обсервационный корпус был полностью разгромлен. Сам Броун, как сказано в журнале генерал-квартирмейстера Эльмпта, «… после убития под ним лошади в полон попался, и как оного один офицер Шорлемерского полка не так скоро отвесть мог, потому что они от наших гнаны были, то сей офицер двенадцатью ранами его, генерала Броуна, порубил и на месте оставил, на котором наши его в крови лежащего нашли и, позади фрунта отвезши, раны перевязали»[125]. Под Чернышевым убило двух лошадей. Все бригадные генералы были или ранены, или взяты в плен. Именно на этом фланге пруссакам досталось больше всего пушек и знамен.

Только Гальгенгрундский овраг и твердая выдержка полков Фермора, стоявших по другую его сторону, спасли остатки корпуса Броуна, остановив гнавшую их конницу Зейдлица. Пруссаки поскакали к Кварчену, где у них завязались стычки с ветеранами Фермора, в результате которых был разграблен русский обоз, а раненые генералы, в том числе Салтыков, Чернышев и Тизенгаузен, взяты в плен.

Что касается прусской пехоты, натиск которой в этот момент мог бы решить исход битвы, она никак не могла ни перейти Гальгенгрунд, ни атаковать Кварчен. Сюда, несомненно, относится рассказ самого Фридриха II, столь характерный для военных нравов того времени. Желая защитить своих пехотинцев от обвинения в трусости, король, как нам кажется, делает им не менее тяжкий упрек: «Несколько раз пытались послать войска вперед, однако через недолгое время они всякий раз возвращались вспять, непонятно по какой причине. Оказалось, что походная казна и багажи русских генералов были в этом овраге, и солдаты вместо атаки развлекались грабежом и приходили назад со своей добычей»[126]. По донесениям Фермора, из армейской кассы было потеряно 30 тыс. руб. Но остановила пруссаков не только жажда наживы — свою роль сыграл также мушкетный и артиллерийский огонь полков Фермора.

В семь часов Фридрих еще раз пытался увлечь в атаку свою вторую линию, но безуспешно. Генералы даже не смогли навести там порядок. Пехота откатывалась назад: и бранденбуржцы, чью землю теперь защищал король, и солдаты из Восточной Пруссии и Силезии.

Только теперь русские почувствовали, что у них есть главнокомандующий. Фермор приказал строиться фронтом к Цихеру, но, чтобы достичь его, пришлось бы оголить для атаки неприятеля Кварчен. Поэтому с половины девятого вечера сражение превратилось в артиллерийскую дуэль. Русские сохранили свои позиции на высотах, но уступили часть местности, которую занимали с самого утра. Именно там немцы могли взять много пушек, брошенных прислугой. Прусская армия оставалась разбросанной от Цорндорфа до Вилькерсдорфа. Она тоже оставила часть своих позиций вместе с пушками, однако ночью все они были возвращены.

Вечером Фридрих II обнял Зейдлица и сказал ему: «В который уже раз я снова обязан вам победой!» На барабане он написал письма к королеве, своей сестре маркграфине Байрейтской, брату Генриху и государственному министру Финкенштейну. Король сообщал всем, что «поколотил» русских. Лишь «темнота помешала преследовать их», и только что принесли известие о «сдаче Фермора, хотя я еще не вполне уверен в этом». Все подробности откладывались до завтрашнего дня. Принцу Генриху он признался в том, что «не всегда мог получить от пехоты всю необходимую помощь»[127]. С де Каттом Фридрих был более откровенен и выразителен:

«Сегодня ужасный день, в какой-то момент мне показалось, что все летит к черту. Так оно и случилось бы, если бы не мой храбрый Зейдлиц и не отвага правого фланга, особливо полков любезного моего брата и генерала Форкаде. Поверьте, мой друг — они спасли и меня, и все Королевство. Признательность моя будет жить столько же, сколь и добытая ими слава. Но я никогда не прощу эти прусские полки, на которые я так рассчитывал. Сии скоты удирали, как старые б…и, и мне было смертельно больно смотреть на все это. Их охватил необоримый панический ужас. Сколь тяжело зависеть от такой толпы мерзавцев!»[128]