Черное сердце - Сильвия Аваллоне

было никакой елки. Ни рождественского вертепа, ни остролиста, ни красных свечей на венке из хвои, посыпанном белым. Не было ни нарядных сосновых шишек, ни ангелочков из соленого теста. Просто темный зимний вечер.

Прошлые Рождества, подумал я, мы с Базилио никогда не праздновали вместе. Два одиночества, каждое на своей орбите, как я и Эмилия до нашей встречи. Так уж повелось: если бы мы объединили наши одиночества, вышло бы только хуже. Но сегодня все по-другому: Риккардо встал, чтобы открыть рождественский кулич. Эмилия раз и навсегда разорвала пустоту Сассайи. Мы праздновали, как и любая более или менее христианская семья на этой земле.

– Простите, – сказал я, – я ведь не у себя дома. Вы не против, если мы позовем Базилио?

– Конечно! – ответили они хором, как будто и сами хотели предложить, но не решались.

Я надел куртку и выскочил на улицу. Включил фонарик: темнота, слякоть. Кожаные туфли с серебряной пряжкой так не подходили для булыжной мостовой. Я бежал, вспоминая, как мы с сестрой оставляли в канун Рождества на кухонном подоконнике молоко и печенье. Однажды Валерия добавила игрушечную помаду для Мадонны, а я – рогатку для младенца Иисуса. Хотя мы были уже не маленькими, мы почему-то верили: Рождество – это всегда чудо.

Ничего не менялось, абсолютно ничего. И даже обед был не лучше обычного – за редким исключением, – и, конечно, никакой выпивки. Два или три года случалось, что им давали по куску рождественского кулича. Когда комендантом был Руджери, отец-одиночка. Может, поэтому он и приносил им кулич из дома и даже поздравлял их всех.

На Рождество их всегда оставалось немного. Большинству удавалось получить разрешение, пусть часа на четыре – ровно столько, чтобы добраться до дома, пообедать и вернуться обратно. И все же… Обнять родственников, развернуть подарки, выпить бокал вина – а лучше напиться – или спокойно покурить косяк в своей спальне.

Все они – старожилки и новенькие, которым дали всего несколько месяцев, но, к несчастью, именно в этот период, – просто бездельничали, плевали в потолок. Образно говоря, of course. Пустота и уныние. Весь мир праздновал, радовался встрече с близкими, с семьей, верил, как мог, в Бога, или хотя бы в человеческую Доброту, а у тебя не было ни дома, ни семьи, ни веры, ни тем более Доброты.

«Интернат» пустел: у всех – возвращаясь к теме – было с кем встретить праздник. Недовольная охрана заступала на дежурство, и это понятно – кто же захочет работать на Рождество! Это не больница, куда люди попадают не по своей вине. Здесь все были доказанно виновны! И портили Рождество другим.

Марта весь день подпиливала ногти, выщипывала брови, наносила на лицо какие-то самодельные маски из яиц, шалфея и того, что можно было выпросить на кухне. Все-таки праздник, правда? Марта, в жизни не бывавшая в спа-салоне, играла в косметолога. Расслаблялась, лежа на кровати в одном халате, как будто за окном виднелись заснеженные Альпы. Вздыхая, поправляла полукружья картофеля под глазами – чтобы убрать мешки. А Эмилии и Мириам, которые не хотели даже смотреть телевизор – кроме рождественских фильмов, там ничего нет! – говорила: «Как тихо, слышите? Волшебно… Нужно радоваться и благодарить Христа, или кто там за него, а не сидеть с постными лицами. Каждое Рождество в моей прежней жизни было ужасным. Я все время боялась, что отец убьет маму. Прямо утром. Он просыпался, таращил глаза на елку, блевал, потому что перепил накануне. Потом закатывал рукава на волосатых ручищах. И обычно, – Марта рассказывала нам это как анекдот, – до или прямо во время обеда кидался ножами и прочей посудой. Однажды в маму полетел мешок с мукой – как в кино! У соседей сдавали нервы, они звонили друзьям-карабинерам, а те еще доедали свою лазанью и не спешили составлять протокол, вы ж понимаете… Девочки, – и она шевелила пальцами на ногах, чтобы лак быстрее высох, – здесь не Рождество, а загляденье!»

После смерти матери Марту никто не ждал на воле, она так и говорила. У Мириам была дочь, два годика, опекунами назначены бабушка с дедушкой, и, возможно, малышка даже не узнает мать, когда та вернется. Мириам ненавидела Рождество: накануне вечером она шла в медпункт и просила что-нибудь сильнодействующее, чтобы отключиться и проспать все 25 декабря.

Для Эмилии первое Рождество в «интернате» было самым тяжелым. За шесть месяцев она, конечно, уже немного привыкла. Но первое Рождество там невозможно забыть. После звонка будильника Эмилия послонялась туда-сюда, потом попыталась заснуть снова, чтобы не видеть, как другие радостно собираются в увольнительную. Уныло поковыряла обед в компании тех, у кого серьезный приговор или кому некуда пойти, испытывая непреодолимое желание помахать кулаками. А потом не выдержала: вернулась в комнату, распотрошила пульт и проглотила батарейку.

Марта заметила, закричала: «С ума сошла? Идиотка!» – и побежала к охране: «Эта дура сожрала батарейку!» Охрана стекалась со всех сторон. Рации разрывались. Фрау Директорин оповестили по телефону – она пришла в ярость. Эмилия равнодушно смотрела на суету вокруг себя, как будто случайно попала в фильм под названием «Батарейка». «Чертова батарейка!» – доносилось из каждой камеры, со всех этажей.

– Так нельзя, Эмили, ты дура! Идиотка! – набросилась на нее Марта.

Эмилия смотрела в одну точку перед собой и шептала с облегчением:

– Сейчас я умру…

– Ты не умрешь! Тебе промоют желудок. Или разрежут, если не повезет. Дура! – Марта злилась больше, чем Фрау Директорин. – Взрослые пусть занимаются этой ерундой, мы – нет.

Приехала скорая помощь. Эмилию унесли на носилках. «Счастливого Рождества в больнице, идиотка!» В больницу Святой Урсулы ее доставили с воем сирен. Сопровождающие Эмилию охранницы дымились от злости. Врачи скорой помощи, тоже злющие, сделали рентген. Отец примчался из Равенны в Болонью. Он еще не пришел в себя после того, что случилось шесть месяцев назад, а теперь его дочь проглотила батарейку. Он был выжат как лимон. Скелет, а не человек. Разве того, что произошло, недостаточно? Нет, еще и батарейка! Что он сделал плохого? Чем заслужил такую дочь? Не дочь, а катастрофа. Может, зря он произвел ее на свет? Может, без нее его жизнь была бы безмятежной, нормальной.

Риккардо разрешили навестить ее. Эмилия еще не очухалась после седации, ей сделали эндоскопию. Она лежала, ее тошнило так сильно, что тошнота ощущалась даже в пальцах ног и кончиках волос. Выражение отцовского лица – вот настоящее наказание. Настоящая смерть, которой она для себя искала. Эмилия перестала понимать, чего она хочет. Жизнь и