Очертя голову - Маргарита Ардо

булку с шоколадной крошкой и малиной, сладкая паста из каштанов, рулетики-кенелли с рыбой или курицей; белесые острые колбаски чоризо и неприличное многообразие истинно французских и неподдельно вонючих сыров… Ещё немного, и я отвыкну от такого числа чернокожих на улицах; от того, что можно сидеть прямо на тротуаре — там, где устал; и от дам в никабах на пляже. Хотя бы потому, что в Москве, согласно Гуглу, всего десять градусов. Ни пляжей, ни никабов, ни итальянцев…

Я снова вздрогнула.

Стоп, я не стану о нём вспоминать! — решила я и подчинилась всеобщей суете, чтобы потратить последние евро на милую чушь. В конце концов, чем я хуже тётечек в блестящих кепках? И мини-шарманки, эйфелевы башенки, магнитики с выпуклыми корзинками, наполненными керамическими сырами, вином и хлебом, картинки с оливковыми рощами и лавандовыми полями Прованса, полотенца с яхтами и пёстрые блюдца-тёрки для чеснока заняли всё моё внимание до объявления посадки.

Красиков строил из себя оскорблённую невинность и не замечал меня ни в аэропорту, ни в очереди на посадку, ни во время полёта. Как хорошо, что при электронной регистрации билетов я разместила нас подальше — его в переднюю часть салона, себя в хвост. Пусть летит и мнит себя и дальше великим! Даха шутила, что надо было брать билеты на разные самолёты. Увы, в тот день других рейсов в Москву не было.

* * *

На своём месте я была заключена, как пленница, в подлокотники дерматинового сиденья между кореянкой и угрюмым бизнесменом. Никто не беспокоил меня разговорами, стюард накормил с любезностью последним приветом французской кухни от Эйр-Франс. И всё было бы хорошо, если бы за четыре часа от Ниццы до Москвы в облаках, как в прослойке торта из взбитых сливок между двумя коржами, не приходили незваные мысли.

Едва я прикрывала глаза, я видела перед собой лицо Луки. И как бы я не сопротивлялась, как бы не говорила себе, что беспокоиться надо о будущем, о себе, о разговоре с мамой, всё равно сердце волновалось мыслями: а вдруг надо было остаться? И поговорить?

А в полутьме прикрытых век вырисовывались живые чёрные глаза с лукавыми искорками. Тепло в бархате ресниц, чувственные губы, так легко складывающиеся в улыбку, мужской, упрямый подбородок, упругий шёлк кудрей… И воображение уносило дальше к блаженству прикосновения, к нашему танцу, в котором было больше страсти, чем во всех ночах с Пашей. И к поцелую у моря. К воспоминанию радости и лёгкости, которые оказались… иллюзией. Меня подбрасывало не на воздушных ямах, а на пиках когнитивного диссонанса. Разве можно лгать нежностью? Фальшиво ласкать теплом? Разве может человек, одаренный так щедро красотой, раскрывать восхищением сердце и тут же забивать в него гвоздь?

По моей щеке невольно скатывались слезы, но я снова и снова брала себя в руки.

Я не сдамся! Никому больше!

* * *

В Шереметьево, получив багаж и пройдя таможню, я остановилась посреди огромного зала терминала, где, будто муравьи, деловито сновали прилетевшие и встречающие, катились чемоданы и тележки с чем-то неподъёмным. И вдруг я поняла: у меня нет дома! Моя мама, мои вещи, даже моя зубная щётка и дневник живут у… Паши. Даже не в Москве, а в Архангельском, а это больше не мой дом!

Это вызвало настоящую внутреннюю судорогу, я сглотнула и вцепилась пальцами в выдвинутую ручку Дахиного чемодана, не понимая, что мне делать, ведь я больше не хочу к нему! Не могу! Но куда теперь идти?

Не знаю, сколько я стояла на проходе, слушая фоновые объявления о прилётах и отлётах, в смятении перебирая в уме имена московских коллег и приходя к ужасающему выводу: новых друзей у меня нет. Паша был против. Он привозил меня на работу и забирал. Когда был занят, просил кого-то из торговых подбросить меня. И хотя со всеми в офисе я была в хороших отношениях, в близких ни с кем. В Москве люди были не очень радушны и потом слух о том, что новый начальник привёз с собой невесту, впереди меня прополз по офису. А, значит, никаких откровенностей и кофе по душам. Кто-то вообще воротил нос и улыбался только при надобности.

Я сглотнула. Вот она — ещё одна правда. Красиков просто меня привёз… практичную, экономичную, удобную в применении, эргономичную… Вещь?!

В груди начало нарастать возмущение. Непривычная для меня волна решимости толкала сесть на маршрутку, затем на метро и сразу на вокзал — прочь из Москвы. Но куда? И мама… Мама здесь. Она-то при чём? Разве она виновата?

Я взглянула на телефон — позвонить ей и сразу всё объяснить? Она же должна понять меня!

Но в груди что-то сжалось.

Рядом послышались шаги. Кто-то остановился, я подняла глаза. Это был Красиков. Как ни странно без чемодана, переодетый в джинсы и куртку, а совсем не по средиземноморскому, как я.

— Ну что? — сказал он. — Долго ещё будешь торчать здесь, как тополь на Плющихе, или поедем домой?

Я облизнула пересохшие губы.

— Это твой дом.

— Пока ещё и твой, забыла? Тёща звонила уже, наготовила пирогов, ждёт нас.

— Тебе звонила? — поразилась я.

— Мне, — удовлетворённо кивнул Паша, засунув руки в карманы брюк и глядя не на меня, а куда-то поверх головы. — Что тут удивительного?

— Она тебе не тёща.

— Пока, — поправил меня спокойно Павел, взял из моих рук ручку чемодана и стоявшую сверху сумочку, и потянул всё это скопом за собой. — Идём уже, Соня! Я за нормальной едой соскучился в этой дурацкой Франции! Умираю, хочу борща!

— Постой! — кинулась я за ним, тщетно пытаясь отобрать чемодан. — Я же всё сказала тебе во Фрежюсе! Разве ты ничего не понял?!

Но он, в сотни раз более уверенный в себе и вальяжный, словно плитка московского аэропорта под ногами придала ему сил и веса, не остановился и бросил мне через плечо:

— Не дури. С матерью хоть поздороваешься! На вокзале переночевать всегда успеешь!

* * *

«Не хочу! Не хочу Не хочу!» — кричало всё во мне, но ноги послушно, почти на рефлексе несли меня вслед