Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли - Ханна Арендт

продолжит с помощью традиции передавать их свидетельства из поколения в поколение. Возникает искушение сказать, что только тогда христианская вера и стала «религией» не только в постхристианском, но и в античном смысле; во всяком случае, только тогда христианским смог стать весь мир, а не просто группы верующих, неважно, насколько большие. Римский дух потому смог пережить крах Римской империи, что его самые могущественные враги, – те, кто, так сказать, проклял все светское пространство публичных дел и поклялся жить незаметно, – открыли в своей собственной вере нечто такое, что можно было понимать и как светское событие; нечто такое, что удалось преобразовать в новое мирское начало, к которому мир еще раз был привязан (religare) в странном сочетании старого и нового религиозного трепета. В значительной мере это преобразование осуществил Августин, единственный великий философ в истории Рима. Ибо основа его философии, положение, что sedis animi est in memoria («местожительство ума – в памяти»), суть не что иное, как словесное выражение специфически римского опыта, которого сами римляне, покоренные греческой философией, так никогда и не облекли в слова.

Благодаря тому что основание католической церкви было повторением основания города Рима, хотя, конечно, содержание в этот раз было совершенно иным, христианская цивилизация смогла перенять римское триединство религии, авторитета и традиции. Возможно, самым заметным признаком этой преемственности было то, что, когда в V веке церковь начала свою великую политическую карьеру, она сразу приняла римское разделение власти и авторитета, зарезервировав для себя старый авторитет сената и оставив власть, – которая в Римской империи была уже не у народа, а у монополизировавшего ее имперского дома, – светским государям. Так, в конце V века папа Геласий I писал императору Анастасию I: «Две силы первее всего правят сим миром: священный авторитет пап и царская власть»[107]. Преемственность римского духа в истории Запада имела двоякие последствия. С одной стороны, чудо постоянства повторилось еще раз; ведь в нашей истории долголетие и преемственность публичного института церкви можно сравнить только с тысячелетней историей античного Рима. С другой стороны, разделение церкви и государства отнюдь не говорило однозначно о секуляризации политики, а значит, и обретении ею того высокого достоинства, которое она имела в классический период; скорее, это разделение подразумевало, что политическое впервые со времен возникновения Рима утратило свой авторитет и вместе с ним – ту составляющую, которая наделяла политические структуры долговечностью, преемственностью и постоянством.

Верно, что римская политическая мысль уже очень рано стала использовать платонические понятия с целью понять и истолковать специфически римский политический опыт. И все-таки представляется, что лишь в христианскую эпоху платоновские невидимые духовные мерки, предназначенные для того, чтобы ими мерить и судить видимые, конкретные человеческие дела, в полной мере обнаружили свою политическую эффективность. С помощью Платона в римскую легенду об основании удалось встроить те самые части христианского учения, приспособить которые к римской политической структуре было бы крайне тяжело, а именно данные через откровение заповеди и истины о действительно трансцендентном авторитете, который не простирается над земным царством, как у Платона, а располагается вне него. Появилась возможность дать божественному откровению политическое толкование, состоявшее в том, что эталоны человеческого поведения и принципы политических сообществ, интуитивно предвосхищенные Платоном, наконец постигнуты напрямую. Как выразился один современный платоник, дела предстали так, будто прежняя платоновская «ориентация на незримую меру подтвердилась непосредственным откровением этой меры»[108]. В той мере, в какой доктрины и догматы католической церкви впитали греческую философию, римское политическое понятие авторитета, неизбежно базировавшееся на начинании, основании в прошлом, слилось в них с греческим представлением о внеположных правилах и мерилах. Теперь для всякого политического строя требовались общие и трансцендентные эталоны, под которые можно было бы подводить все особенное и имманентное, для всякого человеческого взаимодействия – моральные правила, а для каждого индивидуального суждения – разумные мерила. Пожалуй, ничто другое не снискало в конечном счете столь же огромного авторитета и не имело таких же далеко идущих последствий, как само это слияние.

С тех пор выяснилось (и этот факт свидетельствует об устойчивости слияния), что стоит поставить под сомнение или исключить какую-то из составляющих римского триединства, религию, авторитет или традицию, и на оставшиеся две уже нельзя положиться. Вот почему Лютер ошибался, когда думал, что его атака на светский авторитет церкви и призыв к индивидам судить самостоятельно не затронет религию и традицию. Также ошибались и политические теоретики XVII века во главе с Гоббсом, когда надеялись сохранить авторитет и религию, отказавшись от традиции. Наконец, ошибались и гуманисты, думая, что можно оставить в целости и сохранности традицию западной цивилизации при отсутствии религии и авторитета.

V

Самое важное политическое последствие слияния римских политических учреждений с греческими философскими идеями было в том, что оно позволило церкви истолковать довольно туманные и несогласованные раннехристианские представления о загробной жизни в свете платоновских политических мифов и тем самым возвести в ранг догматической непреложности проработанную систему наград и воздаяний для тех, кто не получил по заслугам за свои деяния и злодеяния на Земле. Это случилось не раньше V века, когда более ранние учения о спасении всех грешников, даже самого Сатаны (как учил Ориген и как все еще считал Григорий Нисский), и толкование адских мук как духовных мук, как терзаний совести (чему тоже учил Ориген), были объявлены еретическими; но это совпало по времени с падением Рима, когда надежные мирские порядки раз и навсегда исчезли, церковь приняла на себя ответственность за мирские дела, а папство превратилось в светскую власть. Конечно, популярные и буквальные представления о загробном мире с наградами и воздаяниями были тогда распространены так же широко, как и во времена античности. Однако первоначальная христианская трактовка этих верований была созвучна идеям «благовестия» и искупления: речь шла не об угрозе вечного воздаяния и вечных мук, а, наоборот, о descensus ad inferos, сошествии Христа в преисподнюю, где он провел три дня между смертью и воскресением, чтобы уничтожить ад, победить Сатану и спасти души мертвых грешников, как он уже спас души живых, от смерти и наказаний.

Сегодня не так просто достоверно определить политические, нерелигиозные истоки учения об аде, потому что церковь уже очень рано встроила его (в его платонической версии) в систему своих догматических положений. Вполне естественно, что это должно было, в свою очередь, исказить подход самого Платона, вплоть до того, что его сугубо философское учение о бессмертии души, которое было предназначено для немногих, стали отождествлять с его политическим учением о загробном мире с наградами и воздаяниями, явно