Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

предаться скорби о погибших. Судя по всему, вопрос о свидетельских показаниях и скорби Эренбург оставил для «Черной книги». В протоколе собрания редколлегии «Черной книги», состоявшегося в октябре 1944 года, Эренбург решительно заявляет, что единственным критерием включения того или иного документа в книгу должны стать его «воздействие» и «эмоция» [Grossman n.d.]. Однако в романе поспешность, с которой утверждаются благородство человеческого духа и торжество жизни в Бабьем Яру, производит впечатление попытки замолчать важность того, что именно там происходило. Эренбург не убирает евреев из своей картины войны, напротив, он подчеркивает их причастность – как бойцов на фронте и как сопротивлявшихся жертв. Однако в его картине, несмотря на все смерти, не хватает описаний воздействия разрушений на жизни отдельных персонажей, на поступательный ход истории. Недостаток художественной глубины нивелирует значимость смертей в Бабьем Яру. Они никак не влияют на повествование о прогрессе, которое представляет собой роман в целом.

В рецензии на «Бурю», опубликованной в газете «Известия», подчеркнута важность темы победы. Рецензент, Н. Жданов, рассматривает судьбу семьи Альперов через призму конфликта между капитализмом и социализмом. Перед войной отец Осипа уехал во Францию, забрав с собой брата Осипа Лео. Лео становится партнером в крупной промышленной фирме, но после прихода немцев погибает в концлагере; брат его, Осип, напротив, «становится победителем, как и его страна» [Жданов 1948]. Судьба евреев при немецкой оккупации, гибель матери и дочери героя не имеют никакого веса; главное – превосходство советского образа жизни.

Примерно на том же основан и «Старый учитель» Гроссмана, однако в нем особый акцент сделан на уничтожение евреев немцами. Рассказ был опубликован в 1943-м в журнале «Знамя», и в том же году перевод на идиш вышел в антологии «Геймланд» («Родина») под названием «Дер алтер лерер»; в 2010-м появился перевод на английский, выполненный Р. и Э. Чандлерами [Grossman 2010: 84-115]. В «Старом учителе» абсолютно однозначно показано, кто стал мишенью массовых фашистских убийств: «Утром было объявлено, что евреям, живущим в городе, нужно явиться на следующий день в шесть часов утра» [Гроссман 19856: 135]. В рассказе подробно описаны технологии умерщвления, которые применялись по ходу акций, в том числе использование стрелкового оружия вместо артиллерии (чтобы затруднить сопротивление), упомянуто, сколько патронов полагалось на каждого человека, приведен психологический профиль добровольцев, которых выбирали в расстрельные команды, перечислены особые требования к умерщвлению детей. Как указывают Д. и К. Гаррард и Ш. Маркиш, в «Старом учителе» Гроссман преобразует свидетельства очевидцев, которые собирал для так и не напечатанной «Черной книги», в сцену массовой расправы. Читая рассказ, сложно не заключить, что массовое уничтожение евреев было одним из ключевых измерений немецкой оккупации.

Перечисленное выше можно назвать приведенными в рассказе фактами касательно уничтожения евреев немцами. «Старый учитель» Борис Исаакович Розенталь является их толкователем. Гроссман подчеркивает еврейство учителя, которое определяется не набожностью, но характерным складом ума, биографией, а главное – ощущением принадлежности к еврейскому народу. Розенталь когда-то был религиозен, но превратился в атеиста. До революции он преподавал в еврейской профессиональной школе, впоследствии стал учителем математики в средней школе маленького городка. Он разделял идеалы русских интеллигентов XIX века, любил русских людей, в которых видел «сострадание» к евреям. При этом к евреям он испытывал глубокую приязнь: «Всю свою жизнь прожил он с этими людьми, с ними должен прожить он свой горький последний час» [Гроссман 19856: 136].

Портрет старого учителя, Бориса Розенталя, важен для нашего исследования и в более общем смысле. Создавая этот образ, Гроссман ставит под сомнение расхожий штамп, что евреи и Советы изначально находились в оппозиции, что все советское противонаправлено всему еврейскому. Приверженцы русоцентрического шовинизма, который, по словам Эренбурга, начал поднимать свою голову уже в 1943 году, напротив, видели в еврее искажение советского идеала. Для Гроссмана в этом рассказе советское и еврейское не просто не противоположны, они взаимозависимы: советская жизнь выявляет все лучшее в еврее, а лучший, идеальный советский человек – еврей, старый школьный учитель Борис Розенталь. Он единственный житель городка, чье поведение – внимательное, любезное, заботливое – не меняется во время немецкой оккупации.

По мнению учителя, война немцев с евреями – часть фашистского наступления на все народы Европы, элемент масштабной «иерархии подавления», в которой евреи отнесены к самому нижнему рангу, цель же состоит в том, чтобы запугать остальные народы и принудить к покорности. Да, в подобном объяснении присутствует риторика универсальности, но она не слишком принижает воздействие того, что описано в рассказе почти в документальных подробностях: систематическое массовое уничтожение евреев. Рассказ Гроссмана служит опровержением часто звучащего утверждения, что писатели советской эпохи так и не смогли отобразить в своем творчестве геноцид евреев на советской территории.

Повесть Ямпольского «Дорога испытаний», напротив, по большей части посвящена прославлению советского образа жизни. В ней рассказана история молодого студента-историка, который учится в киевском университете, в первые месяцы войны его призывают в армию. Он возвращается в квартиру, где живет его возлюбленная, но на звонок в дверь отвечает незнакомая женщина, которая смотрит на него с подозрением. Однако увидев на нем солдатскую пилотку, она меняет отношение и любовно называет его «товарищ»: «Может, это в Бабьем Яру кричала она, вызывая нас через тысячу верст, или в каменной трущобе Берлина на окровавленном топчане бредила она этим словом, или на дощатом сельском эшафоте, когда палач накидывал на нее мертвый намыленный узел» [Ямпольский 1964: 46].

В этом абзаце «Бабий Яр» обозначает место, где произошло что-то страшное, однако слова эти не производят отдельного действия, никак не отличают это место от всех прочих страшных мест. Включение Бабьего Яра в список мест, где немцы совершали свои зверства, вполне могло быть воспринято читателями как обозначение гибели именно евреев. Однако смысл их гибели глубоко запрятан в нарратив о братстве и солидарности как приметах советского образа жизни, воплощенного в слове «товарищ».

В конце повести молодой герой слушает популярную радиопередачу про вселенную, универсум: «“…Вселенная в целом не имеет ни конца, ни границ ни в пространстве, ни во времени”» [Ямпольский 1964: 236]. Герой думает, что слова эти подходят и к нему, и к его стране, не только в силу ее мощи и несокрушимости, но – и это важнее – в силу того, что она воплощает в себе черты универсальной инклюзивности и прогресса. СССР дает своим гражданам возможности для безграничных достижений, для преодоления всех препятствий. Как говорилось в Главе 1, подобные же чувства звучат и в финале эпоса Маркиша о Гражданской войне «Братья»: «Теперь родиной нам – вся круглая земля».

Другим примером советского военного