Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

Ин а лойтерн багинен

[Korman 1928: 309].

В «самом начале» (или «на самой заре») основа общества, женщина – лирическая героиня стихотворения – получает роли сестры, жены и матери, но одновременно, в тот же самый момент, самой ее там уже нет. Более того, повторяемость этого основополагающего момента не дает ему стать абсолютным началом: то, что происходит снова и снова, не уникально и не абсолютно. То, что лирическая героиня отсутствует, воспринимается как отрицание: она в этот момент незрима и пассивна («я – ничто»). Из основ «самого начала» она исключена. Однако ее отсутствие несет в себе и положительный смысл, поскольку она «убежала», спаслась в самом начале («их бин антрунен»), чтобы существовать в другом месте и времени. Новелла Горшман о женщине, живущей в еврейской утопической коммуне в Крыму, дорисовывает картину того, какими по ощущению могут быть это другое место и время.

К концу 1920-х годов местечко и его обитателей объявили пережитком. Например, в русскоязычном еврейском журнале «Трибуна» штетл изображен умирающим и голодным: оно якобы без всяких протестов отходит к вечному сну [Зильперт 1928: 9]. Маркиш делал схожие утверждения и в стихах, и в сценарии фильма «Возвращение Нейтана Беккера». При этом в других произведениях литературы и кинематографа того времени прошлое, местечко и луфтменч сосуществуют с новой и далеко не радостной жизнью – социалистическим строительством. Устаревшие формы и практики еврейского прошлого закрепляются в культурном и художественном пространстве социалистического будущего. Вписываясь в новую советскую коллективную жизнь, Маркиш, Бергельсон и Бабель обращаются к максимально традиционному и еврейскому тропу еврейского завета. По контрасту, воображая себе времена до «самого» начала, Либкес и Горшман отвергают и новый, и старый завет.

В одном из послевоенных рассказов Горшман описано, как члены «Войо нова» смогли сохранить часть своей коллективной идентичности даже после того, как коммуна была включена в колхоз «Дружба народов». Один из членов колхоза выдал их нацистам, тем самым доказав лживость его названия. Горшман оплакивает не только физическое уничтожение членов коммуны, но и утрату памяти о том мире. Никто уже не знает, что элеватор когда-то назывался «башней любви». Это и другие малоизвестные места памяти представляют собой лишь одно из измерений проблемы сохранения памяти об уничтожении советской еврейской жизни по ходу Второй мировой войны. Не менее важны и образы евреев как героев того, что в СССР называли Великой Отечественной войной. Это эпохальное событие многократно перевесило Октябрьскую революцию в смысле формирования советского имперского нарратива. В следующей главе речь пойдет о том, как евреи участвовали в войне и рассказывали ее историю.

Глава 3

На фронтах Великой Отечественной войны

После нападения на СССР 22 июня 1941 года гитлеровские войска стремительно оккупировали Балтийский регион, Белоруссию, часть Польши, присоединенную к СССР по условиям тайного пакта Молотова-Риббентропа, Украину и часть России. Заняв эти территории, Гитлер начал осуществлять свой план систематического и полного уничтожения евреев[120]. С этой целью в немецкой армии были созданы войсковые части нового типа, айнзацгруппы (оперативные группы), которые использовали местных коллаборационистов. Как правило, на оккупированной немцами территории СССР евреев просто вывозили за пределы городов, в которых они проживали, и там расстреливали: самым знаменитым местом массовых казней стал Бабий Яр, но для тех же целей использовали многочисленные овраги и рвы на окраинах других городов, в том числе Багеровский ров под Керчью в Крыму и лес Понары под Вильнюсом. Применялись и передвижные газовые камеры. Евреи из СССР редко попадали в Освенцим, и Освенцим так и не стал для них значимым символом нацистского геноцида[121]. Немцы и их приспешники уничтожили 2,6–2,7 миллиона из примерно четырех миллионов евреев, проживавших на оказавшейся под оккупацией территории Советского Союза.

В этой и следующей главе речь пойдет о том, что в советской историографии называется Великой Отечественной войной, в ходе которой погибло 27 миллионов граждан страны, в том числе и евреев. Воздействие войны на историю СССР и постсоветской России переоценить невозможно: на одной из выставок в Государственном музее политической истории (май 2010 года) война с нацистами названа «беспрецедентной в истории человечества». Разговор о войне и холокосте на советской земле предполагает размышления о двух параллельных тенденциях. Обе совмещались во времени и пространстве, однако, парадоксальным образом, при последующем описании стали друг для друга незримыми. В этой главе мы сосредоточимся на участии советских евреев в борьбе с нацизмом; в Главе 4 речь пойдет об откликах на уничтожение нацистами еврейского населения. Поскольку на Западе термин «холокост» в 1940-е годы не использовался, а в России он появился только после распада СССР, мы также будем его избегать. Два явления, война и уничтожение евреев как евреев, накладываются друг на друга: советские евреи были бойцами Советской армии, они сражались и погибали на фронте; они были жертвами фашистов и очевидцами уничтожения; были фоторепортерами, пропагандистами, писателями и корреспондентами газет, их тексты сильнейшим образом повлияли на формирование нарратива о войне. Вне зависимости от языка их творчества – русского или идиша – война подтолкнула таких авторов, как Слуцкий, Гроссман, Б. С. Ямпольский, Дер Нистер, Бергельсон, Казакевич, Эренбург и Маркиш, к тому, чтобы оценить свой вклад, как советских людей и евреев, в дело описания, творческого осмысления, увековечивания, оплакивания и предания гласности событий, происходивших во рвах, в гетто и лагерях, на полях расправ и полях сражений. В мае 1965 года, по случаю двадцатой годовщины победы в Великой Отечественной войне, в советском журнале на идише «Советиш геймланд» («Советская родина») была помещена иллюстративно-литературная мемориальная публикация в память о двадцати советских еврейских деятелях искусств, которые погибли, сражаясь за родину. Они были в военной форме, под каждой фотографией опубликован отрывок из их сочинений. Во вступлении звучала странноватая нота: писателей призывали обратиться к читателям напрямую, как будто публикация их работ могла их воскресить. И фотографии, и сопроводительные тексты подчеркивали, что эти авторы-евреи встретили смерть как советские бойцы и советские граждане («Зей хобн опгегебн дос лебн фарн хеймланд» – «Они отдали жизнь за родину», 1965). В период Второй мировой войны в Красной армии служило около трехсот тысяч евреев [Arad 2009: 87].

Взаимоотношения между двумя идентичностями, советской и еврейской, всегда были непростыми и сделались особенно натянутыми в послевоенный период. Чем настаивать на том, что между ними существует четкая граница, в историческом смысле точнее, а в аналитическом продуктивнее отследить, как грани между ними размываются и пересекаются. Исторические акторы, о которых мы