Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

Священная ненависть уймет боль…

И если ночь будет застить мне слепотой глаза,

Моя ненависть – моя сестра в бою, не даст мне склонить

Мою голову…

Пламя моего гнева навеки испепелит мою память.

Ун ойб с’вет дер финцтерер вихер а хант мир цефликн,

Вел их мит дер цвейтер дем файнтлехн отем дерштикн;

Ун ойб с’вет а койл мир ди хант ойх ди цвейте цедройбн,

Вел их мит майн хейликер сине дем вейтик фартойбн…

Ун ойб с’вет ди нахт мир мит блиндкайт фарлешн ди ойгн,

Майн сине – майн швестер ин шлахт вет нит лозн фарнойгн

Майн коп…

Дер флам фун майн кас вет аф эйбик зайн зейхер фармекн

[Fefer 1943: 3].

У созданного Фефером образа бойца как мощного механизма истребления есть предшественники в литературе как на русском, так и на идише. Превращение человека в сверхчеловека было центральным тропом пролетарской поэзии 1920-х годов. Например, герой Маркиша Шлойме-Бер выковывает себя в огне и произносит «слова как пули». Кроме того, боец Фефера напоминает Павку Корчагина из романа Н. А. Островского «Как закалялась сталь». Этот герой Гражданской войны, ослепший, парализованный и способный пользоваться только одной рукой, продолжает служить своему делу тем, что пишет романы. В статье, опубликованной в «Знамени» в 1944 году, говорилось, что Павлы Корчагины появились и в реальной жизни [Трегуб, Бачелис 1944].

Разница между героем Гражданской войны у Маркиша и героем Второй мировой у Фефера заключается в осознании утраты. Амбивалентное отношение к революции у Маркиша, с его образами раздутых гниющих тел, пропитано чувством утраты, которое в первой главе было названо «мертворождением революции». Герой Фефера, напротив, ощущает раны, которые наносят его телу, лишь как следующий этап его превращения в более смертоносное оружие. Концепция «нарративного фетишизма» Э. Сантнера, основанная на анализе рассказов Германа 1980-х годов, также проливает свет на это измерение советской военной литературы мобилизации. Нарративный фетишизм – это «стратегия развенчания, в фантазиях, потребности скорбеть, через симуляцию состояния неповрежденности» [Santner 1992]. Как видно из духоподъемной морали романа Эренбурга «Буря», соцреализм в принципе представляет реальность в приукрашенном виде. В литературе мобилизации этот принцип доводится до абсолюта и в результате переходит в новое качество. В «Клятве» Фефера утрата превращена в приобретение. В его мини-произведении научной фантастики искалеченное тело бойца не только нигде не повреждено, но даже стало лучше прежнего. Утрата частей тела фетишизируется как способ повышения боеспособности.

Переход от одной стадии к другой происходит стремительно. Текст стихотворения перескакивает с травмы к ее последствиям, от насилия к продуцированию ненависти и новому насилию. Никакой паузы для выражения боли. Ускоренная темпоральное™ – ключевое измерение литературы мобилизации. Мобильность – это способность стремительно перемещаться с одной позиции на другую; быть мобилизованным – значит быть готовым к войне, и в «Клятве» Фефера два этих значения объединены. Скорострельная темпоральность таких текстов, как «Клятва», контрастирует с «А в общем, ничего, кроме войны!» Слуцкого. Слуцкий растягивает время, сополагая далекое прошлое «вчера» и длящееся прошлое, которое и есть война. Повторение прошлого в настоящем – важнейшая черта литературы скорби и поминовения. При этом стремительная и жестко линейная временная композиция литературы мобилизации не оставляет пространства для скорби.

В годы войны советские евреи играли ведущую роль в создании и распространении литературы мобилизации; стихотворение Фефера содержит в себе общий шаблон. Достаточно вспомнить названия многочисленных статей Эренбурга, которые выходили в «Красной звезде» и «Правде» в 1942 и 1943 годах, среди них – «Оправдание ненависти», «Им не жить» и «Убей!»[137]. Например, в «Оправдании ненависти» Эренбург описывает немецких солдат как «чудовищ» и «дикарей, снабженных всеми достижениями техники». В текст включены и генеалогия ненависти к врагу-немцу, и подстрекательство к ней, автор говорит: «Ненависть не далась нам легко. Мы ее оплатили городами и областями, сотнями тысяч человеческих жизней» [Эренбург 1943: 7]. У Эренбурга ненависть затмевает все прочие чувства: «“Смерть немецким оккупантам” – эти слова звучат, как клятва любви <…> Смерть каждого немца – это залог того, что дети Поволжья не узнают горя» [Эренбург 1943: 8]. Как и в стихотворении Фефера, принесенная «клятва» важна и в этом тексте, где она служит залогом предотвращения всякого будущего зла. Структурно этот нарратив состоит из последовательных шагов, причем каждый отрицает все предыдущее: (1) ненависть к врагу замещает осознание утраты; (2) ненависть связывается с любовью; (3) ненависть служит залогом будущего счастья. Например, Сергей, герой военного романа Эренбурга «Буря», физически ощущает ненависть к врагу, война преображает его тело: «война стала жизнью; все в нем воевало – кровь, желчь, дыхание» [Эренбург 1960: 290]. Другим примером может служить статья Эренбурга «Евреи», опубликованная в «Красной звезде» в 1942 году: робкий мужчина-еврей – в его советской инкарнации, то есть не студент иешивы, а студент-филолог, литературовед – на фронте становится отважным бойцом. Эренбург прибегает к риторическим вопросам, опровергая стереотипы касательно евреев, например, «Может быть, немцы думали, что евреи не ходят на лыжах?» [Эренбург 1942]. В этой статье евреи используют достижения техники, чтобы преодолеть природные преграды и одолеть соперника, в одиночку уничтожают фашистские танки. Другие писатели, как на идише, так и на русском, часто использовали описанный выше паттерн превращения героя в оружие. «Повесть о настоящем человеке» Б. Н. Полевого, опубликованная уже после войны, в 1946 году, – важный русскоязычный образец подобного жанра. В нем рассказана история летчика, потерявшего обе ноги, остающегося при этом истребителем и ощущающего полное слияние с машиной. «Повесть о настоящем человеке» Полевой написал за девятнадцать дней, под влиянием впечатлений от Нюрнбергского процесса, весной 1946 года[138].

В произведениях советских евреев, написанных в 1940-е и позже, упор сделан на ярость, ненависть, желание отомстить – в отличие от того, что вошло в канон литературы о холокосте на Западе. В «Я это видел» (впервые опубликовано в газете «Большевик» 23 января 1942 года) Сельвинский описывает семь тысяч трупов в танковом рву под Керчью; в последней строфе громко звучит тема отмщения:

Ров… Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов.

Семиты… Славяне…

Да! Об этом нельзя словами:

Огнем! Только огнем!

[Сельвинский 1971, 1: 355]

Единственный язык, на котором можно говорить о массовых убийствах, это язык мести – таков основной мотив советской военной литературы на идише. В стихотворении Маркиша 1943 года «Дем йидишн шлахтман» («К еврейскому бойцу»),