Манящая корона - Борис Алексеевич Давыдов

проводил свои алхимические опыты, мог только дворецкий. Любому другому это было строжайше запрещено под страхом самого тяжкого наказания.

Дверь лаборатории всегда надежно запиралась: когда граф отсутствовал – на большой висячий замок с толстой стальной дужкой, когда работал – на внутренний засов. Иногда, если Хольгу требовался помощник, вместе с ним находился Ральф, и тогда именно он затаскивал в помещение уголь, свинцовые слитки, корзины с туго завязанными мешочками и пакетами, бутыли с разными жидкостями – все, что приносили слуги по списку, заранее составленному господином, оставляя у двери. А когда дворецкого не было, эту черную работу не гнушаясь выполнял сам граф.

Если бы другие члены Тайного Совета застали его за столь позорным занятием, к прозвищам «чернокнижник», «ученый сухарь» и «торгаш» наверняка добавилось бы еще одно, самое оскорбительное: «плебей». Чтобы высокородный дворянин собственными руками переносил тяжести! О боги, до чего докатилась Империя…

Но мнение членов Совета, большую часть которых он втайне ненавидел и презирал, а меньшую – терпел со снисходительным равнодушием, графа никогда не интересовало. Истинно великий человек не обращает внимания на то, что о нем думают и говорят разные ничтожества. Так наставлял его покойный отец, готовя к высокому предназначению.

Хотя бывший граф Хольг давно уже находился в лучшем мире, его сын по-прежнему благоговел перед памятью родителя, воспринимая любое слово покойного словно цитату из Священной Книги. И потому каждую ночь, отходя ко сну, повторял клятву, данную умирающему отцу: осуществить предназначение, достойное их рода, даже если на это уйдет вся жизнь… Если же, несмотря на все усилия, ему не удастся исполнить волю батюшки, то, в свою очередь, передать ее перед смертью собственному сыну.

А если и сын не добьется успеха, то за дело примется внук… Рано или поздно, но очередной граф Хольг обязательно увенчает чело гладким золотым ободком – короной Правителей. И в Империи начнется новая эра – порядка, процветания и добрых нравов. Правители из рода Хольгов будут во многом похожи на Норманна, только не станут повторять его ошибок. Совершенно ни к чему расписывать до мелочей каждый шаг высокородных дворян, каждую подробность их личной жизни. Особенно то, что касается интимных вопросов…

Граф, сидевший за длинным дубовым столом, заставленным бутылями, ретортами, тиглями, ступками для растираний и прочей посудой, без которой не может обойтись ни один уважающий себя алхимик, медленно повернулся к стене, на которой висели портреты родителей.

Он был как две капли воды похож на отца, вот только глаза достались от матери. Нынешний Хольг тоже приводил людей в трепет, если был обуян гневом, но этот трепет был лишь бледной тенью ужаса, который охватывал человека, имевшего несчастье разъярить покойного родителя и встретиться взглядом с его бешеными, обжигающими глазами. Беднягу словно пронзали два светло-серых клинка, безжалостно вытаскивающие на свет божий все самое укромное, потаенное… Даже невиновный чувствовал панический страх; тот же, кто знал за собою грехи, готов был упасть навзничь, закрыв голову руками, чтобы спастись от этого ужасного взгляда.

Как, наверное, было тяжело матери! Ведь ей тоже случалось переносить приступы его гнева… И если тот, кому выпало рассердить батюшку, мог в крайнем случае спастись бегством, а потом просто не попадаться ему на глаза, если был дворянином, или хотя бы получить горькое утешение от мысли, что таков закон и граф в своем праве, если принадлежал к низшим сословиям, то ей приходилось хуже всех. Благородная дворянка, дочь барона, прекрасно образованная, с безупречными манерами – и оказалась в полной власти мужа-деспота…

Хольг боготворил отца, но того, как он обращался с матерью, простить ему не мог. На всю жизнь в память врезался постоянный испуг в ее чудесных глазах. Это было единственное, что оскверняло память об отце, единственное темное пятно на ослепительно светлом фоне, не дававшее забыть, что и у самых великих людей есть недостатки. Интересно, доходил ли отцовский гнев до того, что он поднимал на нее руку? Законы Норманна допускали это, правда, с целым рядом существенных оговорок. Неужели отец мог решиться…

Глядя на портрет матери, всматриваясь в ее глаза (художник, обладавший блестящим талантом, безошибочно передал состояние души красавицы графини), глаза затравленного существа, не знающего, чего ждать в следующую секунду – ласки или удара, он снова и снова отвечал на свой вопрос утвердительно. Не только мог, но и наверняка решался, и далеко не один раз… О боги, как же это отвратительно!

При этом отец не раздумывая рискнул бы жизнью, чтобы отвести от матери малейшую угрозу. Он всем сердцем любил ее, но это не мешало ему искренне считать жену такой же безраздельной собственностью, как и свою любимую скаковую лошадь. Да, он именно так сказал однажды сыну:

– Запомни, любая женщина – как лошадка чистых кровей. На нее нельзя жалеть денег, ее надо холить и лелеять, но, упаси боги, ни в коем случае не распускать! Чуть заартачится – натягивай поводья, дай понять, кто хозяин. А надо будет – и пришпорь, и ожги хлыстом!

Это были единственные его слова, с которыми сын согласиться не мог.

Вот потому-то Хольг еще подростком дал себе слово: у него все будет по-другому. Его собственная жена никогда не узнает, что такое обжигающий удар хлыста, оплеуха, даже просто грубое слово, в ее сердце не поселится страх, в глазах не возникнет испуг. Он окружит ее заботой, нежностью, беспредельной любовью, и они будут счастливы.

Беспредельной любовью… О идиот, трижды идиот!

Граф мучительно застонал, стиснув кулаки.

Перед глазами снова замелькали окровавленные прутья, послышался пронзительный свист и приглушенные, чавкающие звуки ударов, когда они влипали в разодранную до мяса плоть. А в ушах набатным звоном гремели слова проклятой кухарки: «Я не монашка, мне мужик нужен…»

Те же самые слова, которые сказала ему собственная красавица жена. Прикрытая лишь разметавшейся гривой золотистых волос, стоя на коленях над бездыханным телом любовника – прыщавого мальчишки секретаря…

* * *

– Плотнее, ребята, плотнее! – скомандовал Гумар. – Хорошенько утрамбовывайте, не ленитесь.

– Упаси боги, господин сотник, мы не ленимся! Просто плотнее некуда, дальше не идет…

– Верю, но все-таки постарайтесь. Господин приказал, чтобы все поместилось, лично придет проверять!

Ссылка на грозного графа подействовала должным образом. Стражники с удвоенным рвением, сопя от натуги, принялись утаптывать вязанки хвороста и охапки сухой соломы, вгоняя их глубже в ров. А если у них и возникали при этом не очень хорошие мысли, касающиеся «его сиятельства», то хватало ума держать их при себе.

Сверху, с площадки