Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

“<…> Мы видели [Разина]… на шлюпке…, отчасти покрытой позолотой, пирующего с некоторыми из своих подчиненных. Подле него была дочь одного персидского хана, которую он с братом похитил из родительского дома во время своих набегов на Кавказ. Распаленный вином, он…, задумчиво поглядев на реку, вдруг вскрикнул: – Волга славная! Ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности, ты меня взлелеяла и вскормила, ты начало моего счастья и славы, а я неблагодарный ничем еще не воздал тебе. Прими же теперь достойную тебе жертву! – С сим словом схватил он несчастную персиянку… и бросил ее в волны”» (Смолицкие 2003) .

Обратим внимание, что в этом свидетельстве, современном событиям, полностью отсутствует конфликт атамана с товарищами – он появляется только в поэтических обработках. А в 1908 году он получает мощное развитие в первой киноверсии сюжета. 15 (28) октября 1908 года в Москве с большой помпой и мощным музыкальным сопровождением, включавшим хоровое исполнение песен «Вниз по матушке по Волге» и «Из-за острова на стрежень», был показан первый отечественный игровой кинофильм «Понизовая вольница» («Степан Разин»). [166]

Фильм короткий, он длится (в сегодняшней проекции: http://www.youtube.com/watch?v=Dkl8_iJo0s0) всего 6 мин. 14 сек. (224 м), но за это время развертывается целая драма.

Действие начинается с разгула разбойников на воде, в ходе которого Стенька милуется с княжной. Далее идет сцена разгула в лесу, с танцем княжны, а затем заговор разбойников: они решают возбудить ревность Стеньки, подбросив ему поддельное письмо княжны к «милому принцу Гасану», что и делают. Взревновав, Стенька решает покончить с княжной; ее волокут на челн, отплывают от берега, и в последнем кадре он бросает ее в воду.

Лента имела успех, и естественно предположить, что авторы «Пощечины…», любители технических новшеств, ее видели. Для нас важно, что утопление княжны происходит там не в результате спонтанно разгоревшегося спора на челне, а организуется сознательно, со специальным вывозом княжны на стрежень во исполнение приговора, вынесенного в лесу.

Из авторов «Пощечины…» образ Разина, как правило в связке с княжной, особенно волновал Хлебникова, сообщившего футуризму (на его языке – будетлянству) архаический славяно-азиатско-заратустрианский крен и увлекавшегося Персией. Уже в 1913 году, мечтая об установке памятников героям русской истории, он писал:

«Персидской княжне, брошенной в Волгу, и Разину – памятник печальный на рейде перед впадением Волги в Каспийское море. И привлекут сердца персов» («Памятники должны воздвигать…»; 1913; опубл. 1985; Хлебников 2000–2006 , 6 (1): 209).

Наиболее развернутая вариация на эту тему – в его поэме «Уструг Разина»:

«…Волга-мать не видит пищи,

Время жертвы и жратвы.

Или разумом ты нищий,

Богатырь без головы?

Развяжи кошель и грош

Бедной девки в воду брось!

Куксит, плачет целый день.

Это дело – дребедень.

Закопченною девчонкой

Накорми страну плотвы <…>»

Богатырь поставил бревна

Твердых ног на доски палубы,

Произнес зарок сыновний,

Чтоб река не голодала бы <…>

«К богу-могу эту куклу!

Девы-мевы, руки-муки,

Косы-мосы, очи-мочи!

Голубая Волга – на!

Ты боярами оболгана!» <…>

Волны Волги – точно волки <…>

И у Волги у голодной

Слюни голода текут.

Волга воет, Волга скачет

Без лица и без конца.

В буревой волне маячит

Ляля буйного донца… и т. д.

(Хлебников 2000–2006, 3: 360–361)

Здесь поэт вчуже любуется Разиным, но в другой поэме он объявляет – плывя в Персию на пароходе! – о желании стать «Разиным навыворот».

Я – Разин напротив.

Я – Разин навыворот <…>

Плыл я на «Курске» судьбе поперек.

Он грабил и жег, а я слова божок.

Пароход-ветросек

Шел через залива рот.

Разин деву

В воде утопил <…>

Что сделаю я? Наоборот? Спасу!

Увидим. Время не любит удил.

И до поры не откроет свой рот…

(«Труба Гуль-муллы»; Хлебников 2000–2006, 3: 302–303)

Правда, полной гарантии своей перековки поэт, как видим, дать не может. Любопытно, что идентификация с Разиным зашла у Хлебникова так далеко, что во время пребывания в Персии у него – в жизни и стихах – появилась собственная персидская княжна – дочь местного хана.

И вот зеленое ущелие Зоргама.

Ханночка, как бабочка, опустилась.

Присела на циновку и

Водит указкой по учебнику.

Огромные слезы катятся

Из скорбных больших глаз. Это горе.

Слабая, скорбная улыбка кривит губы.

Первое детское горе. Она спрятала

Книжку, чтобы пропустить урок,

Но большие люди отыскали ее и принесли <…>

(«И вот зеленое ущелие Зоргама…»; Хлебников 2000–2006, 3: 294) [167]

Примечательны меланхолические тона, в которые окрашен образ ханночки, перекликающийся с печальной Черкешенкой из «Кавказского пленника» Пушкина, кстати, дававшей герою уроки своего языка:

…Поет ему и песни гор,

И песни Грузии счастливой,

И памяти нетерпеливой

Передает язык чужой <…>

Раскрыв уста, без слез рыдая,

Сидела дева молодая:

Туманный, неподвижный взор

Безмолвный выражал укор;

Бледна, как тень, она дрожала <…>

Умолкла. Слезы и стенанья

Стеснили бедной девы грудь.

Уста без слов роптали пени.

Без чувств, обняв его колени,

Она едва могла дохнуть.

(Пушкин 1977, 4: 87, 95, 96)

Освободив Пленника, Черкешенка немедленно топится в реке, которую он только что переплыл.

Возвращаясь к футуристическим вариациям на тему о персидской княжне, упомяну поразительное решение Василия Каменского (кстати, родившегося на пароходе!), которое примиряет благородный имидж Разина с бессмысленностью казни персиянки. В его романе в стихах (отчасти заумных) и прозе (отчасти орнаментальной) «Стенька Разин» (1916) персиянка сама просит Степана бросить ее в Волгу, – до какой-то степени следуя в этом за пушкинской Черкешенкой, а еще больше за гоголевской унтер-офицерской вдовой:

«В раскаленной тоске припала знойным телом к Степану Мейран. Она не сводила с него бархатных глаз, будто жадно допивала до дна кубок своих последних минут. Задыхаясь от грядущей неизбежности, она отрывно шептала Степану:

– Пойми, и сделай так. Прошу, повелитель, исполин. Скорей. Пока еще темно. Много вина выпила с тобой. Много счастья. Спасибо, родимый, единственный. Начало мое и конец мой. Песня из сада дней моих. Любовь неземная. Возьми. Подыми на своих сильных руках высоко. К небу. И брось в Волгу. Так хочу. Подари меня Волге. Мне не страшно. Нет. Я тебе буду петь. Слышишь. Буду петь о любви. Скорей. Звезды, что лежат на дне Волги, возьмут меня. Возьмут к себе звезды. Сделай так, повелитель, любимый мой. <…>

На вытянутых руках гордо вынес Степан из палатки полуобнаженную принцессу. Вынес и стал с ней посреди палубы в кругу пира <…>

Принцесса змеинно обвила голыми руками, сплошь изукрашенными золотыми с каменьями браслетами, могучую шею Степана и несводно смотрела с огненной любовью-скорбью в небомудрые детские глаза возлюбленного <…> Степан… отрывно говорил: <…>

– Пришел час разлучный <…> Улетает от нас заморская лебедь-принцесса персидская <…> Волга, Волга, и прими, и храни, и неси, неси бережно с любовью до берегов персидских <…> А ты, принцесса, прости меня – гусляра отпетого <…> Я исполняю мудрую волю твою <…>

Степан поднял с полу свой алобархатный кафтан, завернул в него принцессу, связал узлом кафтанные рукава на ее груди, припал к устам долгим поцелуем, подошел к борту, шатаясь от мученских слез, и со всего размаху кинул принцессу в Волгу <…>

И не стало принцессы» (Каменский 1990: 126–128).

В защиту Каменского (обеляющего таким образом неуемного Стеньку) следует сказать, что параллельно рассказам о карательном сбрасывании литература знает и образы великих самоубийц, бросившихся в море – со скалы, подобно Сапфо, родоначальнице жизнетворческого суицида, или с корабля, подобно джеклондоновскому Мартину Идену (о котором будущий самоубийца Маяковский однажды написал киносценарий).

Самоубийство Сапфо – скорее всего, легенда; она связывает это событие со знаменитой скалой на острове Левкадия.

«На острове находится святилище Аполлона и то место – “Прыжок”, которое… подавляет любовные вожделения… [Там] Сапфо впервые…

С неистовой страстью Фаона ловя

Надменного, ринулась с белой скалы,

Тебя призывая в молитвах своих —

Владыка и царь.

<…Х>отя, по словам Менандра, Сапфо первой прыгнула со скалы, [другие] писатели… утверждают, что первым был Кефал, влюбленный в Птерела… У левкадцев существовал… обычай на ежегодном празднике жертвоприношения Аполлону сбрасывать со сторожевого поста на скале одного из… преступников для отвращения гнева богов; к жертве привязывали… перья и птиц, чтобы парением облегчить прыжок, а внизу множество людей в маленьких рыбачьих лодках, расположенных кругом, подхватывали жертву; когда преступник приходил в себя, его, по возможности невредимым, переправляли за пределы… страны» ( Страбон 1994: 428–429).