Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

Американские первокурсники, проходящие русскую новеллу в переводе, долго гадают над сексуальной ориентацией персонажей «Без черемухи» Пантелеймона Романова (1927). В оригинале пол рассказчицы и ее соблазнителя очевиден с первых строк: «Мне… больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так…», но в английском переводе гендерные различия нивелируются, и студенты получают возможность усмотреть тут ранний образец голубой прозы. [170]

По знаменитой формулировке Роберта Фроста, «Поэзия это то, что пропадает в переводе». Как видим, кое-что пропадает и в прозе.

Парадокс «престижного обеднения/обогащения» (постигающий Достоевского) – распространенное явление. Особенно радикальны потери при переводе со специфического языка определенного вида искусства (поэзии, живописи, музыки) на общекультурный. Произведение попадает при этом в руки «посторонних» – институтов, ведающих поддержкой, распространением, преподаванием и канонизацией искусства, благожелательных, но обычно глухих к его собственно художественной природе. Проекция в социальную сферу выделяет в нем идеологические аспекты, кооптация в массовую культуру – сюжетные, экранизация – зрелищные, преподавание – дискурсивные, и т. д.

Характерна рассказанная очевидцем история о возвращении грузинского танцора Вахтанга Чабукиани из Большого театра на тбилисскую сцену (конец 1950-х). Театр им. Руставели был каждый вечер переполнен. Поклонники стояли в проходах, фойе, на лестнице, в вестибюле и на улице, передавая из уст в уста весть об очередном феноменальном па. Этот перевод балетных движений на язык заочного восприятия, сводящийся к небогатому репертуару восклицаний, характерен. В кристально чистом виде он являет феномен канонизации художника – выдачи ему одного из одобрительных ярлыков.

Массовое потребление стремится стащить все новое и вообще особенное с котурнов обратно в общую колею. Такое смазывание тонкостей оригинала наглядно демонстрирует, в чем именно состояла оригинальность автора. Помню, как в занятиях поэзией Окуджавы мне помогало режущее слух различие между причудливой мягкостью его собственного исполнения и той по-туристски бодрой, кованой маршеобразностью, с которой его пели мои друзья диссиденты-походники. «Вы слышите, грохочут сапоги…» пелось, шагалось и судилось с точки зрения сапог, хотя, видит Бог, вся соль Окуджавы именно в христианизирующей смене военно-патриотической героики тихой любовью, грохочущих сапог – старым пиджаком.

Увы, искажающий перевод со специфического языка на общекультурный неизбежен.

Однажды мне пришлось отстаивать свой демифологизаторский анализ жизнетворческого имиджа Ахматовой перед ее поклонником-физиком. Я долго не мог объяснить ему мифологичности его реакций. Чему мешает пресловутая «мифологичность», недоумевал он, если его представления об Ахматовой непротиворечивы? К счастью, за противоречием было недалеко ходить. Угадав, что он считает Ахматову вдовой Гумилева, я сказал, что, хотя это ближе к истине, чем назначение на роль вдовы Ленина старой большевички Фотиевой (которым Сталин грозил строптивой Крупской), но все же представляет собой не юридический факт (разведясь с Ахматовой по ее инициативе в 1918 году, Гумилев женился на А. Н. Энгельгардт), а, вот именно, миф. Будучи шестидесятником-правдолюбцем и ценителем доказательств, мой собеседник сдался. Но другой на его месте стал бы упорствовать, говоря, что в высшем смысле Ахматова все равно была вдовой Гумилева (а также Блока и Пушкина), и вообще, тем лучше для мифотворцев и хуже для фактов.

В новом «Фильме об Анне Ахматовой» Анатолий Найман, в свое время с ней близко знакомый, патетически повествует о том, что «у нее расстреляли мужа». Это как во французском каламбуре: «Il est roux et sot , mais pas un Rousseau! » – «Он ру [ «рыжий»] и со [ «глупый»], но отнюдь не Руссо! » Гумилев был мужем Ахматовой, и его расстреляли, но не «у нее». Найман прекрасно это знает, но, как говорится, кого это интересно?! Миф – и благие намерения – диктуют свое.

На фоне мегаформ Памяти омонимиста и ономаста

In the format here, the jokes are given in italics, with the historical and analytic discussion in Roman type… [T]here are many people who will confine themselves strictly to the italic jokes, and will skip all the laborious discussion, the way readers… skip the ‘descriptions’ of scenery… in novels. I only hope there will be no one so unutterably stuffy as to read only the discussion… and to skip all the joke.

Introduction to Легман 1972, I:

11—12

[171]

1

Я не учился у А. А. Реформатского (1900–1978), не служил под его началом, не принадлежал к числу его личных знакомых (в гостях у него был однажды, и то в основном по делу), но его облик ясно стоит в моей памяти. Невысокий, плотный, почти лысый, с круглым татарским лицом и бородкой, в больших очках, с жовиально-иронической усмешкой в глазах и на губах. Надолго задвинутый истеблишментом куда-то на языковедческие задворки, он вновь обрел себя в 50—60-е годы в роли покровителя «новых методов», их отчаянных молодых представителей и цветущих молодых представительниц. Он был очень земной человек, поклонник прекрасного пола, любитель скабрезных историй из собственного и мирового опыта. Знаменитый лингвист, в молодости он отдал дань и поэтике, причем на материале самого непристойного из классиков – Мопассана (Реформатский 1922) , был женат на молодой (полутора десятками лет моложе него) писательнице и сам сочинял шуточные стихи.

В одном из них упоминался я, правда, не под рифмой – под рифму он поставил Д. М. Сегала, к которому подыскал эффектную каламбурную пару:

И Алик Жолковский, и Дима Сегал,

И всякие там Шаумяны

Мне скажут: «Довольно, старик, отсигал,

Смывай потихоньку румяны…» [172]

Никаких «Довольно» я не говорил, но попаданием в поэтическое наследие А. А. хотя бы такой ценой гордился и горжусь.

Однажды мне выпал случай косвенно ответить ему в том же легком жанре. Оказалось, что на манер XIX столетия он пишет посвящения в альбомы дамам, и с одним таким текстом меня познакомила его адресатка. Из четырех строф аналогичного собственного мадригала одну я посвятил А. А., которого щедро зарифмовал, зааллитерировал и запарономасировал по всем известным мне правилам формальной поэтики:

Пусть Вас рифмует Реформатский

С Жорж Санд и Марион Делорм,

Морфемам расточая ласки

На фоне Ваших мегаформ…

А. А. в то время был жив и своего далеко не отсигал (ему было немногим больше, чем мне сейчас), но о его знакомстве с моим опусом и реакциях на него мне ничего не известно.

На праздник его памяти мне хочется явиться с чем-нибудь лишь слегка научным (это соответствовало бы эфемерности наших контактов), зато полновесно обсценным, где высокий полет лингвопоэтических абстракций был бы отягощен низовой материально-телесной конкретикой (в соответствии с установкой А. А. на «абстрактное через конкретное»; Мельчук 1995: 587). Хочется немного повеселить его тень, скорее всего, грустящую там, где несть ни морф, ни форм, а одни только платонические – эмы .

2

Речь пойдет о лимериках. Не говоря уже о типично «реформатском» упоре этого жанра на омонимию и ономастику («“Омонимист и ономаст”, пошутил про А. А. один из его молодых друзей»; Мельчук 1995: 589), он хорош сочетанием тематической рискованности с формальной эквилибристикой, лихость которой не столько прикрывает, сколько иконически разыгрывает содержательную.

There was a young girl of Samoa,

Who determined that no one should know her.

One young fellow tried,

But she wriggled aside,

And spilled all the spermatozoa.

Букв. «Жила-была девушка из Самоа, / Которая решила, что никто не должен познать ее. / Один молодой парень попробовал, / Но она извернулась в сторону / И пролила все сперматозоиды» ( Даглас 1967: 30).

Попытка безуспешна, любовный контакт сорван, драгоценный эликсир льется мимо, но поэтическое антраша попадает в точку. Все зарифмовано не только как полагается (AABBA), но еще и с экстра-изыском: рифменный ряд А-А-А подчеркнуто каламбурен и экзотичен. Его первый, ономастический член (Samoa) экзотичен по смыслу и очевидной фонетической иностранности; второй – каламбурен, будучи составной рифмой, которая при произношении должна к тому же для фонетической точности стягиваться в know’er; а третий представляет собой редкую в английской морфологии форму греческого множественного (на – a ). Совмещение в слове spermatozoa бьющей через край жизненной силы с отдающим книжной пылью грамматическим раритетом делает его замковым камнем всей конструкции. Более того, его длина (пять слогов это в английском языке очень много) образует иконический образ длительности описываемого процесса: вместо того, чтобы плакать над пролитым молоком (что с английской точки зрения бессмысленно – there is no use crying over spilt milk), предлагается наслаждаться поэтическим совершенством его фонтанирования – слог за слогом, капля за каплей: sper-ma-to-zo-a . Как говорится в таких случаях: Чудо! не сякнет вода <…> Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит (об иконике этого пушкинского стихотворения я уже писал [ Жолковский 1996: 81–82]; соображения о spermatozoa вдохновлены эйхенбаумовским анализом слова геморроидальный в начале «Шинели» [ Эйхенбаум 1969: 320]).