Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

– Ах вы , арестанты несчастные!..

И она пошла прямо на нас , так просто пошла, как будто нас и не было пред ней , точно мы не преграждали ей дороги. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути. А выйдя из нашего круга, она , не оборачиваясь к нам , так же громко, гордо и презрительно еще сказала:

– Ах вы , сво-олочь… га-ады…

И – ушла, прямая, красивая, гордая.

Мы же остались среди двора, в грязи, под дождем и серым небом без солнца. Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму. Как раньше – солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..» (конец).

Как всегда, предупреждение не было услышано. А если и услышано, то превратно понято, например, Блоком – в «Скифах» (1918), где мы опять фатально сплетается с любовью:

Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы <…>

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит!

Забыли вы , что в мире есть любовь,

Которая и жжет, и губит!

Мы любим все – и жар холодных числ,

И дар божественных видений <…>

Мы любим плоть – и вкус ее , и цвет,

И душный, смертный плоти запах…

Виновны ль мы , коль хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах? <…>

Пока не поздно – старый меч в ножны,

Товарищи ! Мы станем – братья ! <…>

Поражает перекличка, возможно, не прямая, а чисто типологическая, но от этого не менее красноречивая, с хлебниковским «Воззванием…».

Местоимения не пустяк. Пара неосторожно употребленных местоимений – и недалеко до хруста костей в колесе. Или, по меньшей мере, до полного развала работы, как в «Геркулесе», не находящем применения выписанному из Германии инженеру Генриху Мария Заузе (Ильф и Петров, «Золотой теленок», II, 18):

«Заузе писал… невесте…: “Милая крошка. Я живу… необыкновенной жизнью. Я ровно ничего не делаю, но получаю деньги пунктуально, в договорные сроки. Все это меня удивляет”… Генрих Мария решил пробиться к Полыхаеву… Но… попытка эта привела только к сидению на деревянном диване и взрыву, жертвами которого стали невинные дети лейтенанта Шмидта.

– Бюрократизмус! – кричал немец, в ажитации переходя на трудный русский язык. Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его к висевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:

– Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы… И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь…»

Впрочем, для осознания собственной невостребованности не обязательно быть иностранцем, – ср. запомнившуюся мемуаристу фразу Пастернака:

«Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой:

–  Я знаю, я – нам не нужен». [151]

У нас изгоем становится любой.

Особенно гибельна, конечно, связка мыканья с тыканьем, пророчески заявленная Хлебниковым. Но бедой чревато было уже и традиционное одностороннее ты , отмененное первым же приказом Петроградского Coвeтa Рабочих и Солдатских Депутатов (от 1 марта 1917 г.):

«… 7)… Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на “ты” , воспрещается…» [152]

Отмененное Февралем, но с тех пор давно вернувшееся в российскую армию.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

– Как стоишь , рядовой такой-то?!

Так что сожаления Окуджавы о переходе на ты (почерпнутые у Осецкой [153] ) вполне понятны и прочитываются как полемика не с Пушкиным, а с окружающим панибратством. В этой связи некоторым противоречием звучит его знаменитая «Молитва», особенно ее кульминационное

Господи мой Боже, зеленоглазый мой! <…>

дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня,

которое доводит близость к Богу, коренящуюся в русском языковом модусе обращения к Нему на Ты (стихотворение насыщено такими формами) до предела. Зеленоглазый мой – звучит как ласкательное обращение скорее к любимому мужчине (а то и женщине), нежели к Богу; нарочито фамильярно и сочетание Господи мой Боже , опирающееся на разговорное: боже (ты) мой! Разумеется, у Окуджавы это сознательный поэтический ход, однако некоторое нарушение личностных границ здесь налицо. Но – нарушение, органичное для русского языкового сознания.

Дело в том, что русскоязычная практика обращения к христианскому Богу на Ты (восходящая к древнееврейскому, латыни и греческому) не универсальна. Например, французы адресуются к нему на вы, [154] и, скажем, молитва «Отче наш» выглядит по-французски так:

Notre Père, qui êtes aux cieux; que Votre nom soit sanctifié; que Votre règne arrive; que Votre volonté soit faite sur la terre comme au ciel. Donnez -nous aujourd'hui notre pain de chaque jour…

то есть, в буквальном переводе:

«Отец наш, [Вы] , который (букв. которые) находитесь на небесах, да святится Ваше имя, да наступит Ваше царствие, да свершится Ваша воля как на земле, так и на небе. Дайте нам сегодня наш сегодняшний хлеб…»

В английской версии той же молитвы сохраняется архаическое местоимение 2 л. ед. ч. thou «ты», но именно в виду своей архаичности оно звучит не обыденно и потому не фамильярно, а напротив, вдвойне почтительно: [155]

Our Father which art in heaven, Hallowed be thy name. Thy kingdom come. Thy will be done in earth, as it is in heaven. Give us this day our daily bread…

Как, кстати, и архаичные русские:

Отче наш иже еси на небеси… Да святится имя Твое [не твоё! – А. Ж.]… Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

и:

О Пресвятая Дево, Матерь Господа Вышняго, Заступнице и покрове всех к Тебе прибегающих! Призри с высоты святыя Твоея на мя грешнаго…

Но в современном русском, в частности в принятой версии молитвы «Отче наш», обращение на ты/Ты неизбежно сокращает почтительную дистанцию, особенно в повелительной формуле Хлеб наш насущный дай нам на сей день (Мф. 6. 11), где лишь архаическое сей отчасти спасает положение.

Возложить всю вину на своеобразие русских местоимений соблазнительно, но уж слишком отдает неогумбольдтианством, логоцентризмом и лингвистическим тоталитаризмом. В языках мира встречаются самые разные системы местоимений. В сомали систематически противопоставлены эксклюзивное «мы» ( annu , «мы, но не ты/вы») и инклюзивное ( ainu , «мы и ты/вы»). А в некоторых языках (в частности в кечуа и в меланезийских) тонкость различений достигает поистине впечатляющих масштабов. Так, в языке Ток Писин имеется семь местоимений 1-го лица, учитывающих категории числа (единственное, двойственное, тройственное и множественное) и включительности/исключительности; например, mitripela значит «они двое и я», а yumitripela – «вас двое и я». [156] А прорабы политкорректности вводят новый местоименный режим в современные европейские языки, настаивая на таких двуполых/бесполых гибридах, как he/she (вариант: s/he ), his/her и т. п. и совершенно игнорируя опыт Хлебникова, Замятина, и Айн Рэнд.

Возможно, именно в ответ на эти эксперименты нечто подобное было пару десятков лет назад предпринято и на русском материале. В «Палисандрии» Саши Соколова (1985), [157] в значительной мере подобно «Гимну» Айн Рэнд, близко к концу романа главный герой осознает сокровенную природу собственной личности (в его случае – гермафродитизм), и повествование переходит из модуса я (1-е л., муж. р. ед. ч.) в модус я=оно (1-е л., ср. р., ед. ч.):

«Когда я очнулся , то понял , что тело мое лежит на постели, предельно обнажено и кто-то умело и жадно пальпирует его в четыре руки. Присматриваюсь: то были некто и Мажорет. И он говорит ей : ”Пощупайте здесь, сударыня. Оригинальный анатомический случай – истинный гермафродит”.

“Тем лучше”», – сказала она , пощупав.

И я сказал им: «О ком это вы сейчас говорили? Кто – истинный?»