История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

продать свое воскресное платье и на эти деньги вызволить меня. Между тем появился отец, которого пришлось вызывать из какого-то отдаленного места. У доброго моего батюшки тоже побежали по щекам слезы:

— Ах! Здравствуй, здравствуй, сынок! Слава Богу, что ты воротился здоровым, теперь вся моя поросль снова при мне. И хотя мы люди бедные, потрудимся — и хлеба пока хватит.

Сердце мое разгорелось светлым огнем и ощутило, сколь велико счастье, когда приносишь радость многим, в особенности — родным людям. В тот же вечер я начал свои рассказы и еще несколько вечеров продолжал рассказывать свою историю, не упуская ни единой мелочи. И все время я чувствовал в сердце необычайную радость!

Через несколько дней явился Бахман, получил, как уже говорилось, свой талер и подтвердил мои рассказы. По воскресеньям с утра я начищал все свои бляшки, как в Берлине перед церковным парадом. Все знакомые меня приветствовали, остальные глазели на меня, как будто на какого-нибудь турка. Здоровалась со мною и — не моя теперь, а Михелева, братца двоюродного, — Анна, держась при этом довольно смело и даже не краснея. Я отвечал ей насмешливо и сухо.

Некоторое время спустя я, впрочем, побывал у нее, потому что она просила мне передать, что хочет поговорить со мною наедине. Она стала, было, холодно оправдываться, — что она-де полагала меня утраченным навеки, что Михелю удалось ее провести и прочее. Она даже предложила сделаться моей свахою. Однако я учтиво поблагодарил ее да и ушел.

LIX

НАДО С ЧЕГО-ТО НАЧИНАТЬ

Копать не могу, просить стыжусь.[230] — Нет! О хлебе насущном я и прежде не заботился, да и теперь не более того. Просто я подумал: «Вот и стал ты опять у своего отца нахлебником; придется тебе заново учиться работать». Но как я заметил, — батюшка мой пребывал относительно меня в некотором замешательстве и, наверное, применял ко мне те слова, что стоят выше, в заглавии, хотя и не произносил их вслух.

И действительно, грязное и опасное ремесло пороховщика было мне совсем не по нутру, ибо этого зелья я нанюхался вдоволь. Меня надо было наново одеть, и мой добрый батюшка старался изо всех сил соорудить мне платье. Всю зиму напролет мне пришлось таскать с гор дрова и чесать хлопок. А по весне 1757 года отец отправил меня варить селитру. Работа была грязная и по большей части тяжелая. Но всегда оставалось достаточно досуга, чтобы уноситься душою вдаль. Мне думалось тогда: «Вот побывал ты в солдатах, а совести не потерял и среди ужаса и нужды знавал и веселые деньки!» Ах, как непостоянно сердце человеческое! Теперь-то как раз и стал я долгими часами так и сяк прикидывать, не пуститься ли снова в путь. Что Франция, что Голландия, что Пьемонт — весь мир, кроме Бранденбурга, открыт передо мною.

Между тем мне предложили место слуги в Доме иоаннитов в Бубиксгейме,[231] в Цюрихском кантоне. Я ходил туда разузнавать об условиях, однако то ли там не пришелся ко двору я, то ли — уж не знаю — эти люди не пришлись по вкусу мне. Так и остался я по-прежнему при своей селитре бедняк-бедняком и без гроша в кармане, притом что ведь и мне хотелось порою вместе с другими парнями пустить дым коромыслом.

Отец выделял мне, правда, по временам — на праздник или по другим приличным поводам — по нескольку баценов для моего кошелька, но они быстро утекали сквозь пальцы. Честный наш страстотерпец вынужден был, как всегда, больше тратить, чем зарабатывать, и горести да заботы побелили его голову задолго до срока. Ибо, правду сказать, ни один из его десятерых детей так и не стал для него настоящим помощником. Каждый старался только для себя и, несмотря на это, ничего не умел себе раздобыть. Некоторые из нас были еще слишком малы. Из обоих братьев, следующих за мной по возрасту,[232] старший занимался чесаньем хлопка и вносил батюшке столовые деньги, второй помогал ему на пороховой мельнице. А вообще-то, этот добросердечный человек позволял каждому из нас, так сказать, творить что в голову взбредет. Он не скупился на благие наставления и увещевания и много читал нам вслух из разных благочестивых книжек, но тем все и ограничивалось, и его гнева хватало ненадолго. Матушка точно так же относилась к нашим сестрам и была к ним слишком уж снисходительна, полагая, что чему быть, того не миновать.

О, сколь немногим родителям известно подлинное искусство воспитания, и как неосмотрительна юность! Как поздно приходит понимание! У меня оно должно было бы в те времена давно наступить, и я мог бы сделаться надежнейшей опорой для своего отца. Так-то оно так, если бы не были столь притягательны телесные удовольствия! Благих намерений всегда имеется с избытком. Но, как говорится:

Хоть ненавистно мне то зло, что сотворяю, —

Но не творю добра, которого желаю.

Так и топал я всегда мимо своего счастья.

LX

МЫСЛИ О ЖЕНИТЬБЕ

(1758 г.)

Еще в прошлом году, при своем «патрулировании» окрестностей, встречал я там и сям так называемых «красоток»; и многие из них выражали мне свою сердечную благосклонность, при этом, правда, по большей части не имея ни гроша за душой. «У меня пусто, да у тебя пусто, — рассуждал я, — этого в итоге как-то маловато». Таким неразумным, как на своем двадцатом году, я, понятно, теперь уже не был. Да и отец постоянно твердил нам:

— Мальчуганы, не будьте слишком податливыми! Первым делом глядите в оба. Никаких запретов я вам не ставлю, однако же «кинь дубинку повыше, она и упадет подальше». Из этой пословицы пусть каждый вынесет полезный для себя урок.

Все бы хорошо, но ведь всякая рыба ищет где глубже. Я, к примеру, мечтал хоть малость разбогатеть и считал, что семейное счастье — мой удел, иначе к этому времени я непременно отправился бы ловить удачу в чужие края. Вместе с тем, как ни гордился я своей вышеупомянутой осмотрительностью, скопидомство было не в моем характере. И если бы какая-нибудь девушка была бы мне по сердцу, я бы ее и голенькой за себя взял. Но ни одна мне толком не нравилась так, как нравилась когда-то моя незабвенная Анхен.

Пару раз ходил я на пляски[233] с некой Лизхен из К.