История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

Когда я добежал до них и сообщил, что дезертировал, они отобрали у меня ружье, пообещав его со временем возвратить. Однако тот самый, кто им завладел, весьма скоро испарился, прихватив с собою и ружьецо. Ну, да Бог с ним!

Потом они привели меня в ближайшую деревню — Шенизекк[216] (до которой был, наверное, добрый час ходьбы от Ловозица вниз по реке). Здесь находилась переправа, но для перевоза была приспособлена всего одна лодка. В воздухе стоял вопль мужчин, женщин и детей. Каждый старался первым попасть на борт из страха перед пруссаками, так как всем представлялось, что они уже тут как тут. Да и я был не из последних, прыгнув прямо в толпу женщин. Если бы лодочник не вытолкнул нескольких из них вон, мы вполне могли бы потонуть.

На другом берегу стоял патруль пандуров. Мои спутники отвели меня прямо туда, и эти рыжие усачи встретили меня самым обходительным образом. Хотя ни я их, ни они меня совершенно не понимали, они снабдили меня табаком и водкой, а также провожатым, кажется, до Лейтмерица,[217] где я и заночевал среди сплошных богемцев,[218] не будучи в уверенности, можно ли здесь без опасения преклонить голову, однако — и это было к лучшему — после безумия этого дня голова моя до того шла кругом, что последний пункт заботил меня менее всего.

На следующее утро (2-го октября) отправился я с воинским обозом в главный имперский лагерь, в Будин.[219] Там я нашел до двухсот других прусских дезертиров, каждый из которых прошел, так сказать, свой собственный путь на свой страх и риск. Среди них объявился и наш Бахман. Мы так и подпрыгнули оба от радости, что вот так неожиданно снова обрели свободу! Что за рассказы и возгласы тут пошли, словно бы мы уже сидим у себя дома за печкою. То и дело мы повторяли:

— Если бы еще и Шерер из Вейля[220] был с нами! Где-то он теперь!

Нам позволили все в лагере осмотреть. Офицеры и солдаты обступали нас толпами, и нам приходилось рассказывать им даже больше того, что мы сами знали. Кое-кто из наших быстро почуял, куда ветер дует, и, чтобы подладиться к нынешним нашим хозяевам, врал без устали о слабости пруссаков. Да и среди имперцев нашлось немало лгунов; какой-нибудь самый маленький коротышка принимался хвалиться, что обратил в бегство Бог знает сколько бранденбуржцев, в то время как он сам улепетывал.

Нас привели к пленным из прусской кавалерии, которых насчитывалось с полсотни. Печальное зрелище! Мало кто из них избежал ран или увечий; у кого было все лицо разрублено, у кого — затылок, у тех — уши, у этих — плечи, икры и т.д. Какие слышались стоны и вскрики! Как завидовали нам эти бедняги, что нам посчастливилось избежать подобной судьбы, и как сами мы благодарили за это Бога!

После того как мы переночевали в лагере, каждый из нас получил по дукату на дорогу. С кавалерийским обозом нас — около двухсот человек — направили в одну богемскую деревню, откуда после краткой ночевки мы двинулись на следующий день в Прагу. Там, получив подорожные паспорта, мы разделились на партии по шесть, десять, самое большее — двенадцать человек, которым предстоял один и тот же путь, так как мы представляли собой самую невероятную смесь из швейцарцев, швабов, саксонцев, баварцев, тирольцев, итальянцев, французов, поляков и турок.[221]

Мы шестеро получили такую подорожную, одну на всех, до Регенсбурга. В самой Праге тоже тогда распространились невообразимые страх и дрожь перед пруссаками. Там в это время узнали об исходе сражения при Ловозице, и им казалось, что победитель уже подступает к городским воротам. И снова солдаты и горожане толпами окружали нас, желая разузнать, что именно намерен делать пруссак. Некоторые из наших пытались успокоить этих трусивших любопытных, другие же, напротив, находили удовольствие в том, чтобы постращать их как следует, уверяя, что неприятель будет здесь, ну, самое позднее — через четыре дня и что он обозлен, как черт. Многие хватались после этого за голову, а женщины и дети даже валились с плачем в дорожную грязь.

LVII

ДОМОЙ! ДОМОЙ! ТОЛЬКО ДОМОЙ!

Наконец 5-го октября начали мы наш теперь уже настоящий путь домой. Был уже вечерний час, когда вышли мы из Праги. Вскоре мы поднялись на возвышенность, откуда нам открылся неповторимый вид на всю прекрасную, царственную Прагу. Ясное солнышко золотило одетые металлом шпили ее бесчисленных башен, так что душа радовалась. Мы немного постояли там, разговаривая о том, о сем и любуясь этой величественной картиной. Одни жалели, что такой чудный город может пострадать от пушечной бомбардировки, другие были бы не прочь оказаться там — особенно во время его разграбления. Я же не мог досыта на него наглядеться; но все мои помыслы все-таки устремлялись домой, к своим, к Аннели.[222]

В тот же день мы еще поспели в Шибрак, а 6-го добрались до Пильзена.[223] Там у трактирщика была дочка, самая красивая девушка, какую я только видывал в своей жизни. Товарищ мой Бахман вздумал было за нею приударить, и почти что ради нее мы провели там целый день. Однако хозяин трактира растолковал Бахману, что дочь его — это не какая-нибудь там берлинка!

С 8-го по 12-е мы шли через Штааб, Ленш, Кетц, Кин и т.д., держа направление на Регенсбург,[224] где сделали вторую остановку. До той поры мы двигались короткими дневными переходами в две-три мили,[225] зато пировали подолгу. Моя сумма в один дукат, выданная на дорогу, сделалась тоненькой, как древесный листик, а кроме нее — в кармане ни геллера, так что пришлось просить пардону[226] по деревням. Удавалось подчас набить оба кармана ломтями хлеба, но не получить ни единого геллера монетой.

Бахман же сберег кое-что из дорожных денег, заглядывал в кабаки и ни в чем себе не отказывал. Но он заходил вместе с нами и в дворянские усадьбы, и к сельским священникам, и в монастыри. Нам случалось простаивать на ногах по получасу, повествуя о своих злоключениях. Это особенно злило Бахмана по той причине, что за весь рассказ о сражении, в котором он не участвовал, нам перепадала лишь пара пфеннигов. Он всегда врал слушателям, что тоже был при Ловозице, и