История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

конницы. То-то посыпался град пуль, пошел лязг, и засверкала сталь, когда началась рубка! Но не прошло и четверти часа, как наша конница помчалась вспять, побитая австрийцами и преследуемая ими почти до самых наших пушек. Это было зрелище! Одни лошади волокли за собою по земле всадников, застрявших ногою в стремени, другие — собственные внутренности. А мы между тем по-прежнему стояли под огнем неприятельских орудий почти до одиннадцати часов, и наш левый фланг так и не пустил в ход ружей, тогда как на правом завязалось уже весьма жаркое дело. Многие считали, что нам прикажут штурмовать имперские шанцы.

Мне было уже не так страшно, как поначалу, хотя «полевые змеи»[212] то и дело выметали людей справа и слева от меня, и вал был уже густо усеян убитыми и ранеными, — как вдруг около двенадцати пришел приказ нашему полку вместе в двумя другими (кажется, с бевернцами[213] и калькштейнцами) отступить.

Ну, подумали мы, наконец-то идем обратно в лагерь, и всякая опасность миновала. Поэтому мы поспешили бодрым шагом наверх, по крутым виноградникам, набирая по пути полные кивера прекрасных розовых гроздий и уписывая их в полное свое удовольствие. И ни меня, ни тех, кто шел рядом, ничуть не тревожило то, что с высоты нам были видны наши товарищи, все еще стоявшие среди огня и дыма, был слышен страшный грохот сражения, и мы не могли взять в толк, на чьей стороне победа.

А наши командиры между тем направляли нас все выше в гору, на вершине которой имелся узкий проход между скалами, переходивший на другой стороне опять в спуск. Но едва только наш авангард достиг упомянутой вершины, разразился страшнейший мушкетный град,[214] и лишь тогда мы сообразили, в чем вся штука.

Несколько тысяч имперских пандуров были посланы на эту же гору с противоположной стороны, с тем чтобы атаковать нашу армию с тыла. Об этом донесли, вероятно, нашим командирам, и нам было предписано упредить их. Опоздай мы еще на несколько минут, — они перехватили бы у нас высоту, и мы остались бы с носом.

И вот началась неописуемая кровавая баня, прежде чем нам удалось вытеснить пандуров из рощи на горе. Передние наши ряды сильно страдали, однако задние карабкались за ними изо всех сил, пока наконец все не очутились на вершине. Приходилось перебираться через груды мертвых и раненых. А затем мы кувырком покатились вместе с пандурами вниз по виноградникам на равнину, перескакивая ограду за оградою. Наши природные пруссаки и бранденбуржцы набрасывались на пандуров, как фурии.[215] Даже и я от бега и жары словно потерял разум и, начисто позабыв о всяком страхе и ужасе, выпалил единым духом все свои шестьдесят зарядов, так что мое ружье едва не раскалилось, и мне пришлось волочить его за ремень. Все же не думаю, что я задел хоть одну живую душу, все у меня ушло в белый свет.

На равнине у реки, перед городком Ловозицем, пандуры снова закрепились и стали усердно палить вверх по виноградникам, так что многие люди передо мною и рядом падали, как подкошенные. Пруссаки и пандуры лежали всюду вперемешку, и стоило кому-нибудь из этих последних вдруг зашевелиться, — он тут же получал по голове ружейным стволом или втыкали в него штык.

А на равнине сражение развернулось снова. Но кто сможет описать его, тем более что со стороны Ловозица несло дым и пар и все кругом трещало и грохотало, как будто раскалывались небо и земля, и уши глохли от непрерывной дроби сотен барабанов, от надрывной и призывной военной музыки всякого рода, от криков множества командиров и ругани их адъютантов, от воплей и воя тысяч и тысяч несчастных — раздавленных, полумертвых жертв этого дня!

В это самое время — было, наверное, около трех часов пополудни, — когда весь Ловозиц уже стоял в пламени, и сотни пандуров, на которых вновь, как дикие львы, ринулись наши передовые войска, стали прыгать в реку, когда сражение перекинулось в самый городок, — в это самое время я находился, правда, не в первых рядах, а как раз еще в виноградниках, на спуске, среди отставших, из которых многие, как я уже говорил, перепрыгивали ограду за оградой гораздо бодрее, чем я, чтобы поспеть к товарищам на подмогу. Поскольку я оставался еще несколько выше, на склоне горы, я мог сверху оглядеть равнину, на которой как будто бушевала сплошная темная буря с градом, — в этот самый миг мне подумалось, что время пришло, или, скорее, это мой ангел-хранитель надоумил меня искать спасения в бегстве.

С большим вниманием я огляделся. Впереди — сплошной огонь, дым и гарь; сзади меня немало задержавшихся войск, спешащих в сторону неприятеля; по правую руку две главные армии в полных боевых порядках. По левую же руку увидел я, наконец-то, виноградники, кусты, перелески, и только кое-где виднелись люди — пруссаки, пандуры, гусары, да и из тех больше мертвецов и раненых, чем живых и здоровых. «Туда, туда, в ту сторону, — подумал я, — больше уже такого случая никогда не будет!»

LVI

КАК ГОВОРИТСЯ, ПОВЕЗЛО НЕ В ДЕЛЕ РАТНОМ, НО ЗАТО В ПУТИ ОБРАТНОМ

Сперва я потихоньку подвинулся в левую сторону, через виноградные лозы. Отставшие пруссаки все еще спешили мимо.

— Догоняй, братец, догоняй! — кричали они. — Виктория!

Я не отвечал ни слова, притворяясь, будто легко ранен, а сам понемногу отходил все дальше в сторонку, хотя и не без страха и дрожи. Отойдя настолько, что никто уже не мог меня видеть, я удвоил—утроил—учетверил—упятерил—ушестерил шаги, я рыскал глазами вправо и влево, как зверолов, и — в последний раз в своей жизни — еще лицезрел вдали смерть и убийство. А затем я вовсю пустился галопом мимо рощи, переполненной мертвыми гусарами, пандурами и лошадьми; я понесся сломя голову вниз, в направлении реки, и внезапно очутился перед оврагом. На другом его краю показались в это же время несколько имперских солдат, так же как и я сбежавших из сражения, и они трижды прицеливались в меня, несмотря на то что я держал ружье дулом книзу и делал им общепонятные знаки кивером. Однако они не выстрелили ни разу, и я принял решение бежать прямиком к ним. Возьми я иное направление, они, как я потом узнал от них, непременно стали бы в меня стрелять. «Ну, с... дети, — подумал я, —