История жизни бедного человека из Токкенбурга - Ульрих Брекер

мне еще приходилось помогать ему, «причесывая» эту ложь, дабы она выглядела правдоподобнее, за что он, впрочем, за все время путешествия не поставил мне и кружки пива. В монастырях, однако, кормили супом, а то и мясом.

В Регенсбурге, вернее сказать — в «Баварском подворье», наша компания опять разделилась. Бахман и я получили подорожную до Швейцарии. Остальные — баварец, двое швабов и француз, — о которых ничего не могу сообщить, кроме того, что все четверо были крепкие ребята и намного ловчее нас, недотеп, — пошли каждый своей дорогой. Наша дорога вела нас с 14-го по 24-е октября, — не считая мелких селений, — через Ингольштадт, Донауверт, Диллинген, Буксгейм, Ванген, Гогентвиль, Брегенц, Рейнекк, Рошах[227] (40 миль).

Недалеко от Рейнекка случилось со мною одно невеселое происшествие. До этого времени мы обходились друг с другом вполне по-братски, в добром настроении обсуждая наше удачное бегство, прежнюю и нынешнюю судьбу и виды на будущее. Бахман, у которого еще и раньше чуть ли не каждый день на языке были гончие да зайцы, купил себе, едва только мы покинули Прагу, охотничье ружье, бывшее теперь постоянно при нем. Его вечные разглагольствования о травлях и облавах мне уже порядком надоели, когда мы, как уже говорилось, спускаясь к Рейнекку, услыхали в виноградниках лай охотничьих собак. Мой шут гороховый принялся только что не кувыркаться от восторга, уверяя меня, что это — разрази его гром! — старые его знакомцы и что он узнает их по лаю. Я его высмеял. В ответ он разозлился, велел мне замереть и прислушаться к сей приятной музыке. Тут я и вовсе расхохотался и даже ногами притопнул. Вот этого-то и не стоило делать. Разъяренный, он ринулся ко мне, весь кипя, и со скрежетом зубовным приставил к моему лбу заряженное ружье, словно собирался в тот же миг убить меня на месте. Я перепугался. Он был вооружен, я — нет, но даже и без этого, если бы он и не обозлился, думаю, что я вряд ли сумел бы сладить с ним, таким диким и здоровенным парнем — почти на два дюйма выше меня.

Уж и не знаю — от храбрости или со страху, но стоял я против него, не шевелясь, а сам косил глазами по сторонам, — не увижу ли кого-нибудь, кого можно позвать на помощь. Однако дело происходило в безлюдном месте, на общинных угодьях, — и не видать было ни души.

— Брось дурить! — сказал я ему тогда. — Что, ты разве шуток не понимаешь?

После этих слов ярость его немного поутихла. Мы молча отправились далее, и я был рад, когда мало-помалу мы добрались до городка Рейнекка. Но тут он снова принялся допекать меня — на сей раз из-за талера, который я занял у него в пути. Часто приходило мне потом в голову, что ничтожная та монета, пожалуй, спасла мне жизнь.

И с этой минуты всякая доверительность между нами исчезла. Тем не менее никогда в жизни я не пытался ему мстить, хотя удобных случаев было немало. А мой отец охотно возвратил ему этот талер, когда через несколько дней после моего возвращения Бахман заявился в наш дом.

Мы дошли потом еще до Рошаха, и на другой день (25-го октября) отправились в Геризау, ибо товарищ мой Бахман что-то не спешил,[228] и мне стало ясно, что он не будет уверен, стоит ли ему появляться дома, пока не разнюхает, чем там пахнет после разных его прошлых проделок.

LVIII

О, МИЛЫЕ МОИ МЕСТА РОДНЫЕ!

Дальше возиться с этим малым было мне недосуг, потому что, оказавшись в такой близости от родины, я горел нетерпением попасть туда. Итак, 26-го октября рано утром начал я свой самый последний переход и понесся, словно серна, по каменистой дороге, не жалея ног, а картина встречи с родителями, братьями и сестрами и с милой заменяла мне до поры до времени еду и питье.

Когда же я, подходя все ближе и ближе к дорогому моему Ваттвейлю, одолел наконец живописный холм, с которого совсем близко внизу можно было видеть колокольню его церкви, вся душа моя затрепетала, и крупные слезы градом покатились по щекам. «О, желанное мое, благословенное место! Вот я и воротился к тебе, и больше никому и никогда нас не разлучить!» — так повторял я мысленно сто раз, скатываясь что было духу с холма, и не уставал благодарить Божье Провидение, каковое хоть и не чудесным образом, однако с великим тщанием уберегло меня от столь многих опасностей.

На мосту, что перед Ваттвейлем, со мною заговорил старый мой знакомец Гемперле, которому еще до моего ухода была известна моя любовная история. Первыми его словами были:

— Эй! А знаешь, Анна-то твоя уже продана. Кого она осчастливила, так это твоего двоюродного братца Михеля. Имеется уже и ребеночек.

Эта весть пронзила меня до мозга костей, однако перед вестником несчастья я и вида не подал.

— Ладно, чего уж там, — ответил я. — Что было, то прошло!

И вправду, к своему великому удивлению, я быстро успокоился и про себя подумал: «Ну, что ж! Не ждал я такого от нее, но если уж так вышло, — что будешь делать! Пусть милуется со своим Михелем!» И поспешил к своему двору.

Стоял хороший осенний вечер. Войдя в комнату (ни отца, ни матушки не было дома), я быстро понял, что никто из моих братьев и сестер не узнает меня и что их немало напугал небывалый вид что-то им говорившего прусского солдата при полной амуниции — за плечами ранец, на лоб надвинут косматый кивер, густые усы. Младшие затряслись от страха, а старший схватился за вилы... да и был таков. А мне как раз и не хотелось, чтобы меня узнали, пока родители не вернутся.

Наконец пришла матушка. Я попросил у нее ночлега. Она никак не могла решиться: мужа нету дома и т.п. Тут я не мог более сдерживаться, схватил ее за руку и сказал:

— Матушка, а матушка! Разве ты совсем не узнаешь меня?

И какой же разразился громкий крик радости малых и больших, пополам со слезами, потом пошли объятия, ощупывание и оглядывание, вопросы и ответы, и не было предела счастью. Каждый хотел рассказать, чего он только ни делал, чего ни передумал, чтобы возвратить меня домой. Так, например, старшая из моих сестер[229] собиралась