Аю-Даг. Роман. Второе издание - Наталья Струтинская

Сильный дождь скоро кончился. Краски, сначала ставшие как будто ярче, когда туча только накрыла побережье, теперь поблекли, словно смытые дождем. Сад стоял, будто опустошенный, а деревья прогнулись под тяжестью мокрых листьев.

И снова стало проглядывать солнце. Пчела, оставленная дедом на деревянной скамейке, обсушила свои крылышки и улетела, гонимая единственно заложенным в нее инстинктом – непосильным трудом своим запасаться впрок сладким лакомством на зиму.

Все вокруг ожило, зажужжало, зашевелилось. Деревья выпрямлялись, сад зазеленел, и вьющиеся розы стали как будто ярче. А высоко в горах по-прежнему гремело – разрыдавшееся небо еще хмурилось.

Как сложно это – быть любимым, а потом вдруг резко перестать. Как трудно это – слушать самые искренние слова, которые по своей природе не терпят лицемерия и не переносят лжи, а потом наблюдать, как слова эти превращаются в едкий дым. Как горько это – собственноручно уничтожить все то, что по-настоящему ценно, стремиться подчинить себе, закупорить в ядовитой бутылке тщеславия, а потом сокрушаться и молить о том, чтоб вернулось все, как было.

Встретившись на следующий день с Вадимом, после того как я написала ему свое стихотворное письмо, он спросил меня:

– Откуда такие мысли?

А я не знала, что сказать ему. Он смотрел на меня, и во взгляде его что-то изменилось. И я знала, что больше не имело смысла что-то объяснять ему, ведь письмо мое было откровением моей души. Что я еще могла сказать? Что мне было еще добавить к тому, что было написано в порыве отчаяния, искренне, любовно? Я сказала все, что могла сказать, я сказала больше, что имела сказать. Я ожидала, что мое откровение, мое признание в его необходимости растопит ту тонкую корку льда, которую я интуитивно чувствовала теперь. Тонкая, холодная, она искажала чувства, которые были направлены к нему. Он искал спасения, и я, наконец, открыла ему свое сердце и свою душу, чтобы он мог опереться на меня, найти в моем лице убежище своим чистым мыслям и желаниям. Но, приоткрыв туда дверь, я почувствовала только сквозняк.

– У нас с тобой складываются довольно неопределенные отношения, – говорил он мне.

Неопределенность этих отношений порождало то, что наши ожидания друг от друга не совпадали с действительностью. Я хотела любить, но любить платонически, и любовь эта воодушевляла меня, заставляя упиваться тем вниманием, что оказывалось мне. Я не находила в себе желания касаться Вадима, не говоря уже о том, чтобы целовать его. Мне казалось, все эти проявления любви только принижают ее, опуская до чего-то инстинктивно-животного, приземленного. Чувство жалости, изначально возникшее в моей душе при близком знакомстве с ним, породившее страстное желание помочь, направить, поддержать, с течением времени переродилось в более глубокое и невесомое чувство – чувство влюбленности. В человеке этом на моих глазах происходил ряд видимых метаморфоз, причиной которых была я. И я увлеклась предметом своего создания, затронувшего самые чувственные уголки моего существа. И я бросилась с головой в этот омут, так привлекший меня льстивыми фразами и неизведанными поворотами. И я так увлеклась собственным воображением, что не заметила, как тепло исчезло из голубых глаз, превратившихся в кусочки льда.

«Что случилось?» – спрашивала я.

– Ничего, – отвечал Вадим, – абсолютно ничего не случилось. В том-то и дело.

По-своему воспринимал происходящее Вадим. Не находя во мне ответа на свои страстные порывы, он сжимал мои руки в своих и целовал их. Прикосновения его были чужды мне, и я не могла объяснить причины этого. Однажды он раздраженно повторил то, что сказал тогда, на теплоходе, то, что заставило меня сделать отчаянный шаг навстречу ему, – он сказал, что не знает, как относиться ко мне.

– Меня приводит в некоторое замешательство, – говорила я ему, – когда ты сначала пишешь «люблю», а потом говоришь «отношусь как к другу»…

– «Люблю» я не писал, – сказал он, не глядя на меня, – если моя память меня еще совсем не покинула.

– А как же стихотворение? – спросила я.

– Оно не в счет. Такие сильные слова теряют в нем свой смысл.

И тогда сквозь дымку моего сна стали виднеться яркие проблески действительности. И я заметила, что его отношение ко мне переменилось. Он стал раздражителен, временами груб, несдержан и предпочитал общество своих друзей моему.

– Вадим, я не знаю, что я сделала и чем тебя обидела, – говорила я Вадиму иронично-серьезно. – Я чувствую себя ужасно виноватой. Прости меня, если я тебя чем-то оскорбила, или унизила, или изменила тебе в каком-то отношении, – добавила я, вспоминая, с какой страстностью говорила о Василии, когда Вадим сам упоминал его в разговорах со мной. – Я бываю такая глупая – сама иногда удивляюсь!

На что он мне отвечал спокойным, безразличным тоном:

– Все в порядке, не волнуйся.

Я не испытывала унижения, его холодность тогда не обижала и не отталкивала меня, а, напротив, разжигала еще большее желание вернуть его расположение. Что произошло? Почему он так резко переменился ко мне? Я чувствовала себя виноватой, бесконечно виноватой перед ним. Но в чем? В чем вина моя? Я не уделяла ему достаточного количества времени? Я в чем-то не поняла его? Возможно, я обидела его своей близкой дружбой с Василием? Но ведь я отказалась от него ради любви Вадима! Но, увы, Вадим никогда не любил меня.

Умом я понимала это, но сердце отказывалось верить.

«Все в порядке, не волнуйся», – сказал он, а я стояла, смотрела ему в глаза и, к ужасу своему, видела там пустоту.

«Ты тот, кто стал смыслом, единственным, всеобъемлющим смыслом, – хотелось мне сказать ему. – Ты тот, кто пробудил самое живое во мне и теперь убивал это. О, это каменное лицо, обращенное ко мне! Когда эмоции внутри, и только глаза… вся его жизнь, все его чувства сейчас в них. Я им верю. Они не врут. Они не могут врать. Ты меня не слышишь! Я стою одна, среди людей, пустых, бессмысленных, ненужных, глазеющих ради интереса, и кричу… кричу тебе, а ты смотришь. Смотришь на меня своими зелено-голубыми глазами, единственно живыми на твоем лице, и продолжаешь твердить свое.

Подобно тому, как мы с головой погружаемся в море, я хотела погрузиться в тебя, но в своем отчаянном, самонадеянном прыжке я больно ударилась о дно. О, как печально думать о том, что душа твоя могла оказаться всего лишь лужей, в которую нырнуть невозможно… Жить моментом, секундой я не умею. Ты не понимаешь. Ты не умеешь любить. Ты говорил мне, что никогда не врешь, тогда почему же ты сейчас отворачиваешься от меня? Ты говорил мне, что не зависишь от людей, но я невольно заставляю тебя зависеть от меня. Скажи мне, я мешаю тебе? Почему ты не скажешь мне прямо? Как просто было бы все в мире, если бы людям хватало смелости говорить все в лицо…»

Я в отчаянии коснулась его губ своими губами. Он не ответил мне.

– До свидания, – сказала я.

– До свидания, – ответил он.

Но я знала – свидания не будет.

Нетвердым шагом я пошла вверх, через шумный город, к дому.

Навстречу мне шли люди, и мне казалось, все они смотрели на меня. Смотрели и осуждали. Кто-то засмеялся, и смех этот эхом отозвался в моей голове. Лица прыгали и кривились в улыбке.

Кровь пульсирует в висках, отдает в голову.

В нос ударил запах табака, пота и краски.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Авторское.

2

«Медведь-гора» – гора «Аю-Даг».

3

Н. Старшинов.

4

Авторское.

5

М. Лермонтов.

6

Авторское.