Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Бесах» персонажи в большей степени, чем в каком-либо другом произведении Достоевского, исполняют пророчество героя «Записок из подполья» (1864) о том, что люди настолько восприимчивы к идеям, что умудряются от них рождаться. Рукопись Подпольного человека обрывается именно на этой мысли:
Мы даже и человеками-то быть тяготимся, – человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рожда-емся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Но довольно; не хочу я больше писать «из Подполья»…
Впрочем, здесь еще не кончаются «записки» этого парадокса-листа. Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться [Достоевский 5:179].
Заканчивая таким образом «Записки…», Достоевский дважды подчеркнул важность своего представления о том, что и люди, и литературные персонажи рождаются из идей. Выразив мысль, что люди могут создаваться идеями, парадоксалист резко заявляет: «…не хочу я больше писать „из Подполья“». «Издатель» либо не обращает внимания на эти его слова, либо предпочитает их игнорировать. В любом случае это позволяет издателю выделить или выдвинуть на первый план ту же идею. Во-первых, он прямо противоречит словам героя о том, что тот не желает писать, и сообщает своим читателям, что заметки «здесь еще не кончаются». Хотя Подпольный человек «не выдержал и продолжал далее», издателю показалось, что именно в этот момент, после мысли о людях, умудряющихся каким-то образом рождаться из идей, уместно завершить повествование. Именно в «Бесах» персонажи наиболее близки к «рождению от идей».
Наиболее поразительное сходство Степана Трофимовича с Руссо из «Исповеди» обнаруживается в некоторых простейших биографических подробностях. Рассказчик-хроникер дважды подчеркивает, что Степану Трофимовичу пятьдесят три года. Известно, что Достоевский нередко путал возраст своих персонажей. Прирост лет героев в его романах часто не совпадал с течением времени, и Верховенский-старший не исключение. Во вступительной главе говорится, что ему «пятьдесят три года» [Достоевский 10: 19]. Затем, когда начинается действие, Варвара Петровна, уговаривая Степана Трофимовича сделать предложение Даше, нетерпеливо восклицает: «Что значат ваши пятьдесят три года!» [Там же: 61]. Однако неясно, относится ли первое упоминание о возрасте к событиям, произошедшим за несколько лет до основного действия романа. Ясно, однако, то, что Достоевский мысленно дает своему герою пятьдесят три года независимо от течения времени. «Исповедь» Руссо начата в 1765 году – через пятьдесят три года после его рождения – и описывает пятьдесят три года его жизни.
Подобно Руссо в изгнании, Степан Трофимович подчеркивал собственную «гражданскую роль»: по словам хроникера, он имел склонность «к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение „гонимого“ и, так сказать, „ссыльного"» [Достоевский 10: 7]. Руссо, несмотря на настоящие неприятности в его жизни, связанные с политикой, пребывал в иллюзиях из-за все более обострявшейся мании преследования:
В бездне страданий, поглотившей меня, я чувствую наносимые мне удары, вижу орудие, которым их наносят, но не могу разглядеть, чья рука его направляет и каким образом пускает его в ход. <…> виновники моей гибели находят непостижимый способ сделать публику соучастницей своего заговора [Руссо 1961: 511].
Руссо всегда считал себя «изгнанником». Рассказчик-летописец указывает на сходные заблуждения Степана Трофимовича: «Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены…» [Достоевский 10: 8]. Верховенский, как и Руссо в образе героя «Исповеди», гордится тем, что всю жизнь стоял «„воплощенной укоризной“ пред отчизной» [Там же: 11]. И все же Достоевский подтачивал образ своего героя, заставляя хроникера неоднократно указывать, что «вихря сошедшихся обстоятельств» [Там же: 8], ворвавшегося в жизнь Степана Трофимовича, бдительного и наблюдательного изгнанника, – на самом деле никогда не было. Читателю «Исповеди» приходится самому отличать факты от вымысла в автобиографии писателя. Достоевский, взяв Руссо за образец при создании образа Верховенского-старшего, в то же время последовательно делал своего героя смешнее его реального прототипа, – точно так же, как Ставрогина он делал темнее и демоничнее.
На протяжении большей части жизни Руссо зависел от эмоциональной и финансовой поддержки со стороны женщин. Он удачно называл мадам де Варане, самую большую любовь своей жизни, «маман». Когда мы впервые встречаемся со Степаном Трофимовичем, у него за спиной уже два брака, а последние двадцать лет он живет под крылом Варвары Петровны Ставрогиной, завися от нее эмоционально и материально. В девятой книге «Исповеди» Руссо описывает свои отношения с г-жой д’Эпине. В течение двух лет он жил в домике («Эрмитаже») в ее поместье в Монморанси, где поначалу «находил восхитительным… жить гостем у своего друга» [Руссо 1961: 351]. У Степана была также «самая тонкая и самая деликатнейшая связь» [Достоевский 10: 11] с его «другом» – Варварой Петровной. Обе женщины, некрасивые и немолодые, имеют свои претензии: каждая поначалу чрезвычайно гордится тем, что является опекуншей и защитницей значительного литературного и политического деятеля. Оба мужчины озабочены вопросами образования: Руссо, автор «Эмиля», разрабатывал «систему воспитания» для сына г-жи де Шенонсо. Верховенский-старший был, как мы знаем, воспитателем Ставрогина, а также Лизы Тушиной и Даши Шатовой. И Руссо, и герой Достоевского вступают в своего рода бесполый роман со своей покровительницей или патронессой, а в качестве соперника выступает некий более знаменитый «немец» – Гримм для Руссо и Кармазинов для Верховенского.
Между тем и Жан-Жак, и Степан Трофимович, несмотря на озабоченность вопросами воспитания, крайнюю сентиментальность и провозглашаемую обоими чувствительность, отдают своих детей на попечение других, таким образом предавая те самые узы, значение которых утверждают. Руссо отдал всех своих пятерых детей в младенчестве в воспитательный дом. После смерти первой жены «убитый горем» Степан отправил пятилетнего сына Петра, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви» [Достоевский 10: 11], из Парижа в Россию на воспитание к дальним родственницам.
И тот, и другой с поразительным лицемерием заявляют о своей постоянной заботе и любви к этим изгнанным детям. Руссо
