Суд над победителем - Олег Курылев

— Разумеется.

— И вам не приходила в голову мысль, что в этот момент вы фактически перешли на сторону врага?

— Ни в коем случае, сэр. — Алекс повернулся в сторону десятков обращенных к нему лиц. — В этот момент, как и в несколько предшествующих дней, для меня не существовало ни врагов, ни своих. Я был вне этих понятий. Я был вне самой войны и только делал все, чтобы защитить могилу моей матери, ее город и его жителей. Я защищал Хемниц так, как если бы на него напали марсиане, и мне было безразлично, кто стоит рядом со мной: немцы, русские, англичане. Хоть демоны из преисподней. Помните изречение Уинстона Черчилля: «Если Гитлер вторгнется в ад, я встану на сторону Сатаны»? Могу перефразировать его на свой лад: «Если на Хемниц нападут ангелы Господни, я встану в ряды врагов Бога».

— Но вы хотя бы сознавали, что нарушили свой воинский долг? — спросил обвинитель, пытаясь хоть в чем-то принудить подсудимого к раскаянию.

— Я не думал об этом, но… пожалуй, что да. Да, конечно же осознавал.

— Ну хоть это! — Генеральный атторней многозначительно посмотрел в сторону присяжных. — Надеюсь, вы также сознавали, что изменили своему королю?

— Нет.

— Как нет?

— Так, нет. Королю я был верен от первого дня войны до последнего.

Обвинитель от растерянности вынужден был взять тайм-аут секунд на пятнадцать, что-то обдумывая.

— То есть воинский долг вы нарушили, но королю не изменили? Так я вас понял? — спросил он.

— Одно из другого не вытекает. Исполнение воинского или государственного долга привело кое-кого из немцев на скамью Нюрнбергского трибунала. Что касается нашего короля, то я не считаю его ответственным за бомбардировки германских городов, особенно за те, что проводились в конце войны. Впрочем, если его величество в официальном выступлении примет на себя эту ответственность, заявив, что все делалось с его ведома и одобрения и что результаты этих акций его устраивают, я признаю факт своей измены королю. Я признаю факт измены, даже если король возьмет на себя ответственность за уничтожение одного только Дрездена. Но я никогда не признаю свою вину за эту измену.

— Это как же так? По каким же морально-правовым нормам вы живете, позвольте спросить?

— Помешать тому, кто совершает преступление, будь то хоть сам король, — дело чести каждого порядочного человека. Вот мои нормы…

Его слова заглушил гул возмущения.

— Кто ему дал право решать где преступление, а где военная необходимость? — послышалось из первых рядов. — Как он смеет обвинять короля?… Что взять с иностранца, не впитавшего с молоком матери уважения к Короне и к нашим традициям!…

Когда шум стих, генеральный атторней продолжил задавать вопросы:

— Вы помните тот день, когда вам было присвоено звание офицера Королевских ВВС?

— Да. Это произошло 18 февраля 1943 года.

— Вы можете повторить сейчас, что было написано в представлении? Хотя бы примерно.

Алекс задумался:

— Я, король Георг VI, приветствую вас, мой верный и возлюбленный Алекс Шеллен, и извещаю, что присваиваю вам звание флаинг-офицера моих военно-воздушных сил. — Алекс в смущении развел руками. — Примерно так.

— Мой верный и возлюбленный! — громко повторил генеральный атторней, обращаясь к суду, присяжным и публике. — Какие чувства вы при этом испытали?

— Гордость.

— Прекрасно! А еще?

— Я был полон желания доказать королю свою верность.

— Прекрасно вдвойне! Даже ценой жизни?

— Вне всяких сомнений. Как и сейчас.

— Что?! — излишне громко и удивленно воскликнул обвинитель.

— Все эти годы до сегодняшнего дня я сохранял нашему монарху верность.

— Даже когда стреляли в его солдат?

— И они и я в тот момент были жертвой преступных приказов, к которым — я глубоко убежден — его величество не имеет отношения. Полагаю, что его даже не информировали, как и все наше население, об ужасных последствиях бомбардировок.

— Но вы убивали своих? — воскликнул один из лордов-судей. — Погибло восемь пилотов.

Алекс повернулся в сторону судейского возвышения, где под архаичными париками, за пышными алыми одеяниями, в мехах и лентах скрывались обычные, в сущности, люди, пускай и именуемые пэрами Англии.

— Здесь, милорд, более уместна арифметика, нежели такие понятия, как свои или чужие. Восемь — это в сотни раз меньше тысяч. Там, если не ошибаюсь, улица? — Алекс показал в сторону стены за своей спиной. — Давайте мысленно поставим здесь перед вами и присяжными восемь наших летчиков, а там — восемь тысяч мужчин, женщин и детей, среди которых практически не будет солдат. Итак, представьте в той толпе, запрудившей Гилтспур-стрит до самых стен собора Святого Павла, тысячи испуганных детских глаз; еще представьте, что война на самом исходе; что она в той своей фазе, когда судьба этих восьми тысяч немцев, живы они или мертвы, ни на один день, ни на один час не приблизит и не отдалит момент капитуляции противника. Постарайтесь также понять, что каждый из этих детей, — он снова показал в сторону стены, — имеет большее право на жизнь, нежели каждый из солдат маршала Харриса, хотя бы потому, что они дети. И совершенно неважно, к какой из воюющих наций они принадлежат. А еще проникнитесь мыслью, что именно им, сколько бы их ни осталось, им жить в своей стране и что ради них — в том числе ради них — мы пять лет сражались с нацистами. Во всяком случае — я!

Зал отреагировал растерянным молчанием.

— Прекрасная речь, мистер Шеллен, но почему вы говорите о восьми тысячах? — спросил Файф. — Откуда взялась эта ваша арифметика, позвольте узнать?

Алекс был готов к подобному вопросу.

— Вы совершенно правы, сэр, ставя под сомнение эту цифру. Правильнее было бы вести речь о двадцати восьми тысячах, но я предпочел явно заниженное число, как раз с тем расчетом, чтобы не услышать возражений и не быть обвиненным в заведомом искажении реалий. Ведь всякому, кто знаком со статистикой последних месяцев войны, а также с расчетами некоторых британских специалистов, понятно, что восемью тысячами в Хемнице никак бы не обошлось. Вам напомнить о Дрездене?… Что?… Лучше не стоит касаться этой темы? Тогда примите мою арифметику без возражений! Восемь тысяч — это минимально возможное число погибших в Хемнице в случае, если бы налет 20 марта удался хотя бы на оценку «удовлетворительно». Я округлил его до восьми тысяч, чтобы наглядно показать, что это ровно в тысячу раз больше числа погибших летчиков «Москито», о смерти которых я искренне скорблю. Вдумайтесь — в тысячу раз, и это малым числом! За одного солдата тысяча гражданских, которые ни по каким законам никаких Гаагских или Женевских конвенций не могут быть приравнены ни к армии, ни к фольксштурму, ни к партизанам, ни к террористам. К сожалению, нам неизвестно точное число погибших в Хемнице 27 марта, когда мечта маршала Харриса наконец-то осуществилась. В отличие от Дрездена, там уже не работали комиссии, и это число сейчас оценивают по неким таблицам, исходя из плотности населения, площади полных разрушений и тоннажа сброшенных бомб. Оно находится в пределах от десяти до двадцати пяти тысяч убитых. Впрочем, назовите вашу цифру.

Максвелл Файф не стал больше оспаривать соотношение чисел. Он продолжил задавать вопросы, касающиеся дальнейших действий Алекса, скрывавшегося под именем Генриха фон Плауена.

— Что вы чувствовали, когда гауляйтер Мучман прикрепил вам на грудь Железный крест? — спросил он.

— Досаду.

— Уже тогда вы опасались, что ваша фотография попадет в газеты и после войны вас разоблачат как предателя?

— В тот момент я опасался другого разоблачения — со стороны немцев. Во-первых, я был в розыске как сбежавший военнопленный; во-вторых, имя фон Плауена слишком приметно, и Генриха XXVI искали многочисленные родственники, о чем косвенно свидетельствует факт обнаружения меня даже в шведском лагере для интернированных.

Генеральный атторней сделал какие-то пометки в своем блокноте, после чего обратился к судьям:

— С разрешения Высокого суда я продолжу допрос обвиняемого несколько позже, но, прежде чем передать слово адвокату Скерриту, прошу мистера Шеллена ответить на последний вопрос: если бы вам не грозило разоблачение со стороны родственников дома Реусс, другими словами, если бы ваши документы были попроще — какой-нибудь Ганс Швейк, — остались бы вы в городе Хемнице до конца войны, продолжая помогать немцам в его защите?

Алекс не знал что ответить. Он сам не раз думал над этим и так и не пришел ни к какому ответу.

— Не могу сказать наверное… скорее всего — да.

Когда Алекс сел, Скеррит подошел к нему и негромко сказал:

— Неплохо, только не надо больше про Бога и про ангелов, Шеллен, умоляю вас. Я знаю, что вы неверующий, но не забывайте, что ваша главная поддержка исходит от церкви.