Старая скворечня (сборник) - Сергей Крутилин

Шустов же, наоборот, не обращая внимания на шепот баб, кивки и приветствия, шел вдоль каната и пристально наблюдал за свадебным шествием. Заложив руки за спину, он шагал не спеша, вразвалку; ветер трепал, перебирая, шевелюру густых, но рано поседевших его волос. Шустов переводил взгляд свой то на невесту, полуприкрытую фатой, то на дружков, повязанных, по русскому обычаю, расшитыми рушниками.

По мере приближения председателя люди — как цветущий подсолнух к свету — поворачивали к нему головы; бабы кланялись, дети отбегали, уступая дорогу. Но Шустов, казалось, не замечал никого.

Над поляной из динамиков, установленных на высоких металлических треногах, лилась медлительная мелодия русской песни про белую березоньку; юпитеры высвечивали ромашки, которые подминали своими модными туфлями молодые, направляясь к дому.

Все ближе и ближе.

Неожиданно музыка оборвалась, и в тишине послышалась речь старика. Это отец жениха приветствовал новобрачных на пороге дома.

— Живите подобру-поздорову, наши дорогие. Хлеб-соль вам… — И, склонившись на колено, старик преподнес невесте каравай.

— Гм? Разве это каравай?! Торты теперь делают больше, чем этот. Попросили б нас, наши б пекари им пудовый каравай испекли! — проворчал Шустов.

— Здравствуйте, Иван Николаевич! — Тутаев протянул председателю руку.

Шустов поздоровался не сразу. Во взгляде его сначала мелькнуло удивление: кто это, мол, тут не посторонился, не уступил дорогу? Но это продолжалось недолго, потому что председатель тотчас же узнал Тутаева.

— A-а, Семен Семенович! Ну, как вам тут отдыхается?

— Ничего. Спасибо. Лето сегодня чудное.

— Да. Лето хорошее. За ягодами ходите?

— Редко, Иван Николаевич. Мне вредно наклоняться: голова кружится.

— А рыбка как?

— Рыбкой балуюсь иногда.

Тутаев говорил, а думал совсем о другом.

«Сейчас! Теперь же, не откладывая ни на минуту, надо спросить о доме, — думал Семен Семенович. Но заговорить об этом никак не решался. — Нет, — тут же перерешил он — Не надо спешить! Надо поговорить сначала о том, о сем, расположить его к себе, а потом уже обмолвиться о деле».

— И вы, Иван Николаевич, не устояли. Тоже приехали свадьбу поглядеть? — спросил Тутаев.

— Приехал поучиться. Нашему брату всяким делом приходится заниматься — в том числе и свадьбами.

Шустов прищурился, тая улыбку. Лицо у него обветренное; маленькие глазки упрятаны глубоко. С виду он был простоват и очень демократичен.

— Иван Николаевич! — поборов внутреннюю робость, обратился к председателю Тутаев. — Вы, наверно, обижены на меня. Я приходил к вам хлопотать о воде.

— Ну что вы?! — Шустов похлопал Семена Семеновича по плечу. — Да если б я на всякие такие разговоры обижался — я бы давно умер от избытка желчи. А я, как видите, ничего.

— Это хорошо. А то я думал…

— И думать не надо.

Успокоившись, Тутаев вконец осмелел.

— Я знаете о чем вас хотел спросить?

— Да! — Шустов повернул к нему крупную голову.

— Я тут и с режиссером, и с директором картины беседовал, — начал Тутаев издалека. — Просил у них вот этот дом. Снимут свадьбу, и он им ведь больше не нужен.

— Конечно!

— Да. Но они говорят, что им запрещено продавать частным лицам, а только организациям.

— А дом хороший они отгрохали!

— Ничего, — Тутаев решил, что хвалить избу не в его интересах. — Дом ничего, но только он на живую нитку срублен. Ставить будешь, еще столько же вложить придется. Вы своим колхозникам не хуже этого строите.

— Да, но они нам и обходятся в копеечку!

— А этот-то еще дороже обойдется: разобрать, перевезти, собрать.

Шустов ничего не сказал, только чуть слышно хмыкнул.

— Директор сказал, что дом будут предлагать вам, колхозу, — продолжал Тутаев. — Я хотел вас просить, Иван Николаевич: уступите мне его! Хочется на старости лет иметь свой угол. Я так полюбил эти места. Я ведь, сами знаете, и заметки в газету пишу…

От волнения Семен Семенович говорил бог знает что. Как будто Шустову уж очень нужны заметки, которые Тутаев изредка печатает в районной газете. И чем больше говорил Семен Семенович, тем все шире расплывалось в улыбке лицо Шустова. Конечно, если бы Тутаев видел эту улыбку, он не стал бы понапрасну расточать слова. Он хоть и маленький человек, но гордый. Однако из-за робости и скромности своей, которую Тутаев в душе презирал, он глядел не в лицо Шустову, а на председательские сандалии.

Сандалеты были не импортные, наши — с дырочками-отдушинами сверху и с ремешком-застежкой, к тому же изрядно поношенные.

— Мне земли много не надо. Я поставил бы дом на пустыре, поближе к лесу.

— Дорогой Семен Семенович! — Шустов коснулся рукой плеча Тутаева. — Да для этого красавца у нас уже фундамент готов! Магазин у нас в Лужках один на все село. Кто живет на другом краю — приходится за два километра бегать за всякой мелочью. Вот мы и решили поставить еще одну лавку. Пристроим к этому срубу каменный склад. Холодильники во весь прилавок. Полы пластиком застелим. Красота! А вы — «дача»! Ха-ха! — засмеялся председатель. — Чудак вы, Семен Семенч!

Тутаев поднял глаза — и весь мир: и цветущий косогор, и празднично разодетые люди — все, все для него померкло.

Оказалось: погасили юпитеры. Люди облегченно вздохнули, задвигались, громко, во весь голос заговорили. Откуда-то вывернулась тетя Поля, нарядная, в старинном плисовом казачке, широкой юбке; на ногах — черные с резинками полусапожки, пролежавшие небось в сундуке верных полвека.

— Иван Николаич, Иван Николаич! — затараторила тетя Поля. — Подьте, поглядите, как надо заботиться-то о своих колхозниках. Вот для молодых и плиту газовую поставили, и воду в дом провели. А мы у вас, как пасынки какие. На всю деревню просили хоть одну колонку поставить, и то вы воспротивились.

— Колонку?! — Шустов приподнял выгоревшие на солнце брови. — Чтоб колонку поставить, нужно артезиан бить да водопроводную башню ставить. На двадцать семей накладно.

— Нам хоть из реки бы. Лишь бы не носить на своем горбу, — поддержала соседку Катька Манина. — Артезиану от вас не дождешься.

— Кому это я должен строить водопровод?! Пенсионерам? — не уступал председатель. — У вас, кроме Игната, бригадира вашего, ни одного колхозника нет моложе шестидесяти.

— Небось и мы не приблудные, а, чай, на колхозной работе состарились! — не унималась тетя Поля.

— Его жену бы заставить с коромыслом побегать — узнал бы тогда!

— У нее небось краник на кухне! — напирали со всех сторон бабы.

Шустов недовольно поджал пухлые губы.

— Вы чего расшумелись?! — вдруг оборвал он бабьи голоса. — Может, прикажете мне построить водопровод для дачников? Дачников вы тут развели много. Простор. Река. Лес. — Председатель повел вокруг широкой ладонью, указывая на косогор и простирающийся на той стороне Быстрицы лес. — Но колхоз не намерен создавать удобства для дачников. Не то что водопровод, колодца рыть у вас не будем! Годика через три мы ваш Епихин хутор совсем ликвидируем.

— Это как так «совсем»? — встряла тетя Поля.

— А так. Всех вас переселим на центральную усадьбу. Построим вам такие же, как вот этот дом, избы: просторные, светлые, со всеми удобствами. Скажем: «Дорогие епихинцы, хватит жить хуторянами, ссыльными монахами». В новых Лужках будет у вас и водопровод, и клуб, и библиотека.

— А как же наша деревня?

— А ваш хутор снесем, и весь этот косогор — от самого Погремка и до Низовки — распашем. Грязи, навоза, я думаю, у вас тут накопилось немало. Распашем — и такие клевера на месте ваших гнилушек вырастут! И тогда попросим режиссеров снять на память ваш косогор. Цветов будет много!

23

…Покрывался косогор разными травами; травы цвели, увядали; по весне нарождались новые, но от них уже были иные цветы.

Так и его, Семена Тутаева, жизнь.

В молодости он мечтал стать поэтом. Сочинял стихи; мусоля карандаш во рту, обдумывал строки. Он исписал за свою жизнь горы бумаги, но поэта из него не вышло. Не стал Семен Тутаев ни Пушкиным, ни Кольцовым. Потом он мечтал о подвиге. Каждый мужчина его лет — особенно если поглядеть на него в бане — имеет на своем теле отметину: память о войне. А он? Разве он не писал рапорты с просьбой послать его в Действующую армию? Но ему сказали, что нефть и уголь — это тоже вклад в победу над врагом, и он искал нефть и уголь. Но так и не нашел. Да.

И вот теперь рушилась последняя мечта: мечта о тихом пристанище в старости. На глазах у Тутаева плотники разбирали его дом. Дом, который он облюбовал, выпестовал в своих мечтах.

Семен Семенович сидел на скамеечке, что возле мазанки Маниных — на том самом месте, где он любил сиживать вечерами, наблюдая за тем, как братья Кубаркины бревно за бревном растили сруб. И теперь все было так же: так же садилось солнце за Погремком, те же вечерние тени лежали на траве от сараюшек и мазанок. Однако теперь уж ничто не радовало его.