Старая скворечня (сборник) - Сергей Крутилин

Тутаев пригнулся, узенькой тропинкой, выбитой скотом, стал спускаться вниз, к реке.

По сути, Бугровка-улица тут и кончалась. За бригадировым домом было всего лишь три избы: сестер Моисеевых, работавших доярками, и деда Шумаева, который сторожит стадо.

20

Тропинка, петляя по откосу, вела вниз, к Быстрице. Река в этом месте отступала, делая излучину. Слева вдоль всего косогора росло десятка два дубов и осин — все, что осталось от леса, который, судя по пням, черневшим на лугу, еще совсем недавно подступал вплотную к деревеньке. Луг в этой речной излучине заболоченный, низина местами заросла осокой, и из-под дерна сочится ржавая вода.

На этот низкий лужок, к самой воде, дед Шумаев в полдень пригоняет стадо. Тут, попросту говоря, стойло. В жару коровы отдыхают на берегу Быстрицы, в тени низкорослых и горбатых ракит, зайдя в реку, пьют воду. Место тут хорошее: река широкая, противоположный берег — крутой, весь истыкан конюшиными норами. Когда смотришь в воду с крутого берега, то видны большие косяки голавлей и подуста, трущегося о камни. Однако из-за близости стойла на лугу всегда много овода и мух, и рыбалить тут неприятно.

Тутаев пересек излучину и вышел к Погремку. Суходольный овражек этот начинается в лесу, за деревней. Он гремит и бушует только в пору весенних паводков, а теперь, в середине июня, на дне овражка белели лишь плиты известняка, обмытые дождями и вешними водами.

У самой Быстрицы, где каменистый овражек соединялся с рекой, чернел истоптанный пятачок луговины. Выбито было почище стойла: знать, киношники долго топтались на этом месте.

Оно и попятно: в окрестностях деревеньки нет места вольготнее и красивее. Берега реки с обеих сторон бугристые, овражистые, и овраги эти поросли непроходимым лесом. Быстрица, выбегая из этих мрачных лесов на свет, на простор, бьется от радости, шумит, переворачивает камни, которые набросал на ее пути Погремок.

Как только Тутаев перешел овраг, на него дохнуло сыростью и лесной прохладой. На взгорке просторно, не мешая друг другу, росли дубы. Мало сказать — вековые. Многовековые! Стволы в два обхвата, курчавые ветви вскинуты высоко, горделиво, и там, в вышине, кроны смыкаются в единый зеленый шатер. Видимо, только из уважения к этим красавцам епихинские мужики перестали вырубать лес дальше. Теперь под защитой дубов по оврагам теснились березы, осины, клены.

Стадо в лесу не пасли; люди сюда забредали редко. По зеленой мураве, пригретой солнцем, прыгали кузнечики. Тутаев поймал штук пять прыгунов и засунул их в припасенную спичечную коробку. Он шел, то и дело пригибаясь и оборачиваясь из опасения зацепить за кусты тонкой лесой удочек.

Наконец впереди засветлело. Раздвигая руками кусты черемухи, Семен Семенович вышел к самому берегу. Берег был тут каменист и крут. Боясь ушибиться при спуске, Тутаев решил пройти подальше. Выше, метрах в двухстах, был Знаменский омут. (По преданию, когда-то тут одному епихинскому мужику вышло знамение, что он утонет на этом месте. Будто вышло так, что он и в самом деле утонул в полую воду, бросившись спасать овцу.) В этом месте, помимо Знаменского омута, было еще три или четыре омуточка поменьше, отделенных друг от друга зарослями осоки и каменистыми перекатами.

Тутаев облюбовал один из этих омуточков и спустился к воде.

Омуток был небольшой, но глубокий. Повыше его на мелководье, рос тростник, а посреди реки дно было каменистое, чистое. Вдоль всего противоположного берега росли низкорослые кусты ветел; в тени их, на воде, желтели цветы кувшинок. Разматывая удочки, Тутаев поглядывал на воду. У самого берега, на мели, стайками ходили пескари. Возле зарослей камыша, норовя схватить поденку, выпрыгивали из воды уклейки и голавлики-однолетки. Вода возле камышей ходила кругами, то и дело слышалось: чох, чох, чох…

Семен Семенович не успел еще разобрать снасти, как вдруг во всех концах омута заходили круги и вся мелочь скрылась в камышах. Что за оказия? Неужели они испугались его? Тутаев привстал и тотчас же увидел стаю больших голавлей. Их было не менее десятка; тупоносые, продолговатые, они шли по самому стрежню. Впереди вожак; красные плавники его неподвижны, лишь изредка он лениво поводил хвостом. Те, что плыли за вожаком, старались точь-в-точь повторять его движения.

Тутаев растерялся от неожиданности; он присел и, стараясь не упустить из виду красноперых красавцев, стал возиться с насадкой. Руки его дрожали; впопыхах он чуть было не запутал леску ногами, но, слава богу, все обошлось. Он приладил на крючок хлебный мякиш, отмерил глубину и, когда все было готово, встал и забросил насадку с поплавком на самую бырь метрах в трех выше стаи.

Ни присутствие человека, ни удар поплавка по воде — ничто не смутило голавлей. Они все так же спокойно дефилировали, держась в тени ракит. Крючок с наживой с каждым мгновением становился все ближе и ближе.

Вожак остановился, перестал поводить хвостовым плавником. Хлебный мякиш с белыми, едва приметными ворсинками ваты уже поравнялся с вожаком. Голавль нехотя повернул голову; одно движение плавников — и вот он рядом с наживой.

Тутаев замер, боясь пошевельнуться.

Но голавль, ткнувшись носом в наживу, тотчас же отошел от нее. Семен Семенович хотел было выбрать удочку, чтоб сменить наживу, как в тот же миг один из голавлей, замыкавший стаю, с ходу, резко схватил хлебный мякиш и потянул его в сторону, к кувшинкам.

Тутаев инстинктивно взмахнул удилищем. Однако оно, против его ожидания, не изогнулось дугой от тяжести и сопротивления рыбы. Каждый рыбак не раз переживал подобное состояние разочарованности. Разумеется, и Семену Семеновичу это было не вновь. Несмотря на это, он выругался с досады: не надо было спешить с подсечкой. Делать нечего, отыскав крючок, Тутаев обновил наживу и снова забросил удочку.

Напуганные его неудачной подсечкой, голавли отошли. Но Семен Семенович не терял надежды: он знал, что поклевки еще будут. Он снова и снова забрасывал удилище, наблюдая за поплавком; поплавок подхватывало течение и несло от камышей через весь омут. Как только грузильце начинало цепляться за камни, Семен Семенович поднимал удилище и, проверив наживу, вновь забрасывал снасть. Прошло немного времени, и в тени кувшинок опять завиднелись красные плавники. Голавли были более осторожны: не выплывали из укрытия, но не уходили. Не теряя надежды, Тутаев еще и еще раз перезабросил удочку. Неожиданно один из голавлей, осмелев, приблизился к наживе. Шустро перебирая плавниками, он погнался за хлебным мякишем, ткнулся в него тупоносым рылом, раскрыл пасть. Еще миг — и…

Сердце захолонуло, перестало биться. Тутаев замер в ожидании.

И в этот же миг— шлеп! шлеп! — в соседнем омутке раздались всплески воды. Камыши вокруг заходили; голавль ударил хвостовым плавником и скрылся в глубине.

«Тьфу, черт! — выругался про себя Тутаев, — Принесло кого-то не вовремя!» Он выбрал удочку и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в соседний омуток.

В соседнем омуточке, за непролазной стеной камышовников, полоскала белье Галя Зазыкина. Подоткнув за пояс полы халата, она стояла по колено в воде; на берегу белела большая корзина, плетенная из ивовых прутьев; на камнях разбросано белье, приготовленное для стирки. Нагнувшись, Галя шлепала ладонями по воде, смачивала белье, потом намыливала и, намылив, с еще большим ожесточением принималась шлепать ладонями по воде, отполаскивая.

Постирав кое-какие мелочи с себя и девочки, Галя достала из корзины Митькин «парад» — его белые чесучовые штаны, в которых он волочил вчера бредень. Она намылила их и стала споласкивать, шлепая штанинами по воде. Шлепки отдавались, как выстрелы. От такого шума не то что голавли, но и ленивые вьюны под камни с испугу забьются!

Что делать? Судя по всему, Галя расположилась надолго. Ее не переждешь. Тутаев собрал коробочки с наживой, подхватил под мышку сачок, удочку — в руку и, пригнувшись, чтоб не зацепить головой за кусты черемухи, стал пробираться вверх по течению. Не успел он сделать и десятка шагов, как вдруг что-то дернулось сзади. Оглянулся — конец лесы вместе с поплавком болтается на суку. Чертыхнувшись и ругая себя почем зря за поспешность, за то, что не смотал леску, Тутаев сорвал с черемухового побега поплавок и, опустившись на землю, принялся заново снаряжать снасть. Сколько он провозился, пока заново привязал крючок и приладил грузило, сказать трудно.

Настроение у Тутаева было вконец испорчено. Лазать по кустам в поисках нового места не хотелось, он пристроился поблизости с прежним омуточком и стал раскатывать мякиш из манной каши. Хотелось испробовать новую наживу.

За соседними камышами плескалась вода. Тутаев поглядел туда. Галя купалась. Работая «саженками», она проплыла к противоположному берегу, нарвала стеблистых цветов кувшинки и на спине, выбрасывая длинные ноги, поплыла обратно.