Виражи Судьбы (СИ) - Теллер Тори

— Шекспир, — улыбнулась Марина.

Он почувствовал, как шевельнулись на его прохладной коже мягкие теплые губы.

— И я… Я, Хэлл!

Алекс подтянул ее кверху, чтобы увидеть лицо.

Оно было умиротворенным и безмятежным, но противное тревожное чувство близкого расставания не исчезало.

Сторм попытался припомнить, когда в последний раз читал стихи женщине, да еще в постели. Получалось очень-очень давно. И стихи были, мягко говоря… распутными. А сам он — упоротым в дым.

Алекс рассмеялся своим воспоминаниям.

— Нам надо куда-нибудь выйти, — выдавил он сквозь смех. — И что-то съесть.

— Зачем? — удивилась Марина, на секунду выныривая из блаженной дремы и приподнимая непривычно длинные, темные ресницы — произведение Майкла.

***

Все это было как-то немного… «киношно» — ее окрашенные волосы и брови, не сошедший с кожи бронзаж; измененные очертания губ, после исчезновения помады оказавшихся еще более детскими, чем до вмешательства ее брата.

Прав был Алан: она — идеальная модель и, возможно неплохая актриса.

Но она же не даст этого узнать ни себе, ни тем, кто ее об этом просит!

И что ее так тянет писать именно сейчас, в этом возрасте, когда ее богатство и талант — тело, лицо, непосредственность, манкость, фееричность…

Ну почему она не может быть с ним в Голливуде, а романы свои отложить до… ну еще лет на пятнадцать хотя бы?!

И он бы снимался с ней в чем угодно, хоть в той же надоевшей «Крови» — плевать! Это было бы здорово, и ей бы самой понравилось — он уверен.

И Майкл тоже это понимает, поэтому и помогает ей остаться за кадром — по другую сторону камеры.

Стоит только начать — это уже не отпустит. Съемки, как наркотик. Может быть, даже сильнее. Профессия связала бы их, помогла бы ей войти в его мир, перестать бояться и убегать …

***

— Затем, что, когда ты так близко, я не могу испытывать одну лишь нежность, — Сторм поднял ее подбородок и заглянул в немного сонные глаза. — Я не настолько стар или пресыщен тобой! В общем, мы рискуем не выйти из номера совсем.

В ее глазах словно зажегся свет: «васильки» ожили и брызнули искрами.

— В смысле… живыми?

— Ну да, — выдохнул он, сгребая пальцами шелковые пряди и наматывая на ладонь.

— Но это был бы самый приятный способ самоубийства, — она зажмурилась, и, закинув руки ему на шею, крепко прижалась и одновременно потянулась, скользя по его коже всеми своими «выпуклостями».

Сердце мужчины замерло, споткнувшись, затем, погнало кровь так, что она вышибла из мозгов остатки здравого смысла, а тело сделала стальным и словно без кожи — с ощущениями острыми, как нож.

— Что ж ты творишь со мной, ведьма моя, — глухо простонал он, впечатывая злые ладони в нежные ягодицы и бросая ее под себя — податливую, горячую.

Он пробовал ее губами, зубами и языком — грудь, вишни сосков, мочки ушей и шею, с наслаждением ощущая ртом ее задыхающееся горло, сквозь которое хрипло и маняще прорывались обрывки непонятных русских слов.

И утопал в ней, утопал…

Глубже. Чаще. Сильнее.

Чуть не откусывая себе язык, при ее очередном оргазме.

Проваливался в кромешную тьму, пульсирующую сладкими мучительными вспышками.

Алым… белым… синим.

Болью… светом… тьмой.

Пространство съежилось до двух горячих точек внутри их тел и, наконец — взорвалось…

Ад?

Рай?

Аллилуйя.

Эпизод 44

Человек влюбляется так же, как падает с лестницы.

Это несчастный случай.

Предновогодним утром, после почти недели счастливого сладкого неспешного сексуального марафона, обнаружив себя брошенным в пентхаусе «Баглиони», Сторм даже не насторожился — у них все было «не как у людей».

Он даже приобрел помолвочное кольцо, но… так и не надел.

И прошел день, три… Прошли новогодние праздники — она не звонила.

Тогда набрал он.

— Хай, Хэлл!

— Привет, Санта.

— Как ты меня назвала? — засмеялся Алекс.

Она всегда придумывала для него новые прозвища.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Санта. Новый год же! Нельзя?

По звукам в трубке можно было понять, что она на улице.

— Почему? Можно. Тебе все можно. Ты далеко сейчас от меня?

— А ты где?

— Мейфейр. Ммм… 50 по Беркли Стрит.

— О, как! Все еще в Лондоне? А я… — девушка запнулась, — Кривоколенный, 4.

— Krivokolenny — это что… клуб? Где это??! — сорвался он, догадываясь и холодея.

— Кривоколенный тупик, — ответила Марина по-русски. — Это улица. И я по ней иду. Это Москва, Лекс. Я в России.

— Круто… Что ты там забыла? — он едва сдерживал разочарование и раздражение.

— Это мой город. Я в нем иногда живу, — безжизненным голосом откликнулась она.

— С каких пор?! Черрт…

Куда ее занесло и какого…?!

Он влепил кулак в стену и выдавил:

— Пожалуйста. Пожалуйста! Возвращайся. Jag saknar… Jag behöver dig! [Я скучаю… Ты мне нужна!]

Сторм мешал свой рычащий английский с родным. Так случалось всегда, если он сильно нервничал. Он не понимал, что произошло. И не желал понимать — в кармане куртки лежала маленькая бархатная коробочка…

Он слышал ее сбивающееся дыхание и постарался взять себя в руки:

— Ты там не ревешь?

— Пока нет…

Неуверенный ответ снова ковырнул душу — он услышал испуг.

— Хэлл, зачееем??! Я здесь просто сдохну без тебя… — он снова застонал или зарычал, и начал мешать английские, шведские и даже русские ругательства.

Что ж ему ответить…

Она закрыла глаза и замерла посреди темной заснеженной улицы, отводя от уха руку с мобильным. И все равно слышала его рычащий акцент, прилагая невероятное усилие, чтобы не вспоминать.

Но память — странная штука — обычно поступает против нашего желания. И сейчас этот раздраженный, умоляющий мужской голос проявлял перед ней образ его хозяина, от которого девушка мечтала дистанцироватьс

*

Осветленные волосы цвета пшеницы, высокий лоб, выцветшие на солнце брови и длинные белесые ресницы, обрамляющие аквамариновые глаза, меняющие цвет… Самоуверенный нос, упрямый подбородок с ямочкой и тонкие, слишком яркие для мужчины губы над смешным, почти детским прикусом белоснежных зубов…

Колкая мягкость рыжеватой щетины и крепкая загорелая шея с крупным адамовым яблоком, от волнения ходящим ходуном…

*

Как только ее память добралась до последнего пункта — сердце прыгнуло к горлу, легкие сжались, лишив ее воздуха, и девушка закашлялась, пытаясь вдохнуть — на глаза выступили слезы…

Как наяву она услышала аромат его дыхания и горячего тела: мята, эль, горькая свежесть туалетной воды и легкий мускус мужского пота…

Пришлось остановиться и резко встряхнуть головой, отгоняя наваждение.

Капюшон шубы сполз на плечи, обнажив затейливо сплетенные белые пряди.

Ей было так плохо, что она не могла вспомнить даже собственного имени. Собственного — а не того, под которым жила…

«Меня зовут Марина Краузе. Мари Керуаз и Хэлл — имена из другой жизни! Из дважды другой жизни»…

Наконец, ей удалось глотнуть морозного воздуха и поднести трубку к уху — собеседник молчал. Марина слушала его тяжелое дыхание, сдерживая свое.

— Ты не ревешь? — осторожно поинтересовались в трубке.

— Пока нет.

— Хэээллл… Я здесь сдохну без тебя…

Девушка слышала его не ушами — он просто жил в ней, не давая быть самой собой!

И ей это не нравилось, потому что было похоже на болезнь… на манию… на зависимость!

И ее до смерти пугала перспектива выдираться с кровью из радиоактивной пустыни, которая остается в душе после таких отношений! Ей нравилось то чувство свободы и легкости, которое она испытала с ним там — в кафе. Но как это сохранить в отношениях, она не знала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Поэтому просто позволила случиться пентхаусу для новобрачных в «Баглиони» и перстню с каким-то чумовым сапфиром — так и не надетому, кстати… Однако, когда замаячила перспектива знакомства с семьей Олле-Стуре в Швеции и начались разговоры о детях, Марина почувствовала, что снова тонет в пучине чужих планов и намерений, и, не помня себя от страха и разочарования, снова удрала.