Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

1–7 В этой строфе, в которой Пушкин трактует тему смерти в духе торжествующий веселости, очень отличающейся от лирического эсхатологизма следующей главы, посвященной Ленскому, читатель насладится забавным рядом аллитераций в строках 1–7, усиленным весомым двойным пропуском ударений в строках 4 и 5 — редко встречающимся ритмом и исключительно редким в соседних строках:

Нашел он полон двор услуги;К покойнику со всех сторонСъезжались недруги и други,Охотники до похорон.Покойника похоронили.Попы и гости ели, пилиИ после важно разошлись…

Аллитерирующие элементы в эти строках таковы:

           о́л, о́л;по́, по, по, по, по, по, по́;     охо́, охо, охо;          ли, ли.

Эти повторяющиеся звуки пронизывают следующие слова:

нашел, полон;

полон, к покойнику, похорон, покойника похоронили, попы, после;

охотники до похорон, похоронили;

ели, пили.

Компоненты слова «похоронили» здесь, кажется, просто веселятся.

Один вопрос в связи с этим пассажем беспокоит меня с детства. Как могло случиться, что соседи Онегина, Ларины, не присутствовали на похоронах и поминках, ощутимое эхо которых, как кажется, встречается в Татьянином сне (глава Пятая, XVI, 3–4), когда она слышит крики и звон стаканов «как на больших похоронах».

8 делом занялись. В этом стереотипном обороте «дело» означает нечто имеющее ценность, смысл, тогда как под «бездельем» («лень», «ничегонеделание») подразумевается противоположное.

10 Заводов, вод, лесов, земель. «Воды», «леса» звучат подобно «Eaux et forêts» французского чиновничества. Слово, завершающее строку, делает ее окончание несколько неубедителным: целое ковыляет вслед за частями. «Заводов», «вод» — отмечено какой-то слишком бросающейся в глаза аллитерацией. Слово «завод» имеет много значений; «фабрика» или «мастерская» кажутся достаточными здесь, но остается еще несколько возможностей. «Заводы», принадлежащие богатому собственнику того времени, могли включать в себя любой вид мастерской или мельницы, так же как и конный завод, разведение рыбы, винокуренный, кирпичный завод и т. п.

LIV

   Два дня ему казались новы   Уединенныя поля,   Прохлада сумрачной дубровы, 4 Журчанье тихаго ручья;   На третій, роща, холмъ и поле   Его не занимали болѣ,   Потомъ ужъ наводили сонъ; 8 Потомъ увидѣлъ ясно онъ,   Что и въ деревнѣ скука та же,   Хоть нѣтъ ни улицъ, ни дворцовъ,   Ни картъ, ни баловъ, ни стиховъ.12 Хандра ждала его на стражѣ   И бѣгала за нимъ она,   Какъ тѣнь, иль вѣрная жена.

Очаровательно нарисованная фигура на левом поле идентифицирована Эфросом (который на с. 133 «Рисунков поэта» воспроизводит черновик 2369, л. 20) как Амалия Ризнич (1803–25) в шали и капоре. Ее спокойная поза, положение рук подсказывают проницательному Эфросу мысль о ее беременности (она родила сына в начале 1824 г.). Тот же комментатор идентифицирует красивый профиль на правом поле как профиль ее мужа, Ивана Риз-нича(р. 1792).

3 Прохлада сумрачной дубровы. Я перевел «дуброва» (произносилось также «дубрава») как «park» и «роща» как «grove». Слово «дуброва» едва ли уже пригодно к использованию сегодня. Оно имеет поэтическое, псевдоархаическое, искусственное звучание.

В дуброве преобладают лиственные деревья (хотя не обязательно дубы), в то время как вечнозеленые произрастают в «бору».

Во времена Пушкина и ранее слово «дуброва» употреблялось как для обозначения «общественного парка», так и — менее удачно — парка частного: величавые аллеи деревьев в дворянских усадьбах. Слово использовалось также неточно в смысле «небольшого леса». Лес из дуба — «дубняк», а не «дуброва».

4 Журчанье тихого ручья. Ср. у Филиппа Депорта (1546–1606) в «Молитве во сне»: «[маленький ручей] сладко льющийся», — к которому устоявшийся русский эпитет «тихоструйный» близок, но не так, как был бы близок эпитет «тихотечный».

См. также Андре Шенье, «Уединение»:

Il ne veut que l'ombre et le frais,Que le silence des forêts,Que le bruit d'un ruisseau paisible…

<O, как бы я хотел от шума вдалекеСреди лугов и рощ в укромном уголкеИметь смиренный кров и воду ключевую.

Отметим, что этот тихий ручей находится в онегинских владениях. Есть много бьющих ключом, лепечущих, журчащих, шумящих ручьев, потоков, ручейков, бегущих по рощицам западноевропейской поэзии, с их источником в (Вергилиевой) Аркадии, в Сицилии, в Риме и с их слезливейшими ответвлениями в приглаженной и подстриженной итальянской, французской и английской поэзии шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого столетий; и всегда неизменно рядом находится прохладная тень листвы.

Именно этим литературным пейзажем, заимствованным преимущественно во Франции или через Францию, Пушкин в «ЕО» замещает конкретное и точное описание лета северо-западной России, тогда как его зимы (как мы увидим в дальнейшем) принадлежат к северному типу, описанному его предшественниками и современниками в России, отличаясь, однако, несравненно более искусным и талантливым отбором и организацией деталей.

В действительности, эта тема восходит не столько к элегическому пейзажу Вергилия или к Горацию с его сабинским владением, сколько к Аркадии рококо более поздних средиземноморских поэтов, — тому виду идеализированных окрестностей, лишенных колючек и шипов, который искушал странствующего рыцаря освободиться от своих доспехов. Знаменитым нарушителем канонов был Ариосто в своем мрачном «Неистовом Роланде» (1532). В 1826 г. Пушкин переложил по-русски словами несколько октав (С–СXII) «Неистового Роланда» из песни XXIII. Прозаическая версия октавы С, выполненная графом де Трессаном по-французски (каждое словосочетание здесь — клише), звучит так: «… Рыцарь [Роланд, граф д'Анжер] прибыл на приятный берег прекрасного источника, который извивался по лугу, усыпанному цветами; большие деревья, вершины которых соединялись в арку, давали тень этому источнику, и теплый ветерок, проникающий их листву, умерял жару у этого тихого берега».

Наш поэт сжал это до пяти стихов четырехстопного ямба с рифмовкой ababa:

Пред рыцарем блестит водамиРучей прозрачнее стекла,Природа милыми цветамиТенистый берег убралаИ обсадила древесами.

Мы еще узнаем ручеек, который «виясь бежит зеленым лугом» вокруг могилы Ленского (глава Седьмая), с пастухом, заимствованным из CI октавы Ариосто.

Если свести воедино все водные объекты, упомянутые в романе, они таковы:

1. Ручей или ручеек, бегущий по лугу и по липовой рощице, из ключа, расположенного непосредственно к западу от Красногорья (см. главу Шестую, IV, 3–4), имения Ленского и деревни в этом имении; у этого родника он будет похоронен (убитые дуэлисты и самоубийцы не допускались в освященную землю кладбищ).

2. Продолжение этого ручейка, текущего по соседней долине, где он вливается в реку.

3. На пути к этой реке он протекает по саду и дубраве за домом Лариных (около липовой аллеи, где Татьяне довелось выслушать проповедь Онегина) и, повернув вокруг холма (того, с которого Татьяна увидела дом Онегина), бежит через рощи, принадлежащие Онегину.

4. Ручей — символ разлуки в сознании Татьяны — претерпевает любопытные трансформации в ее мечтах, став многоводным стремительным потоком, который, однако, в то же самое время воспринимается как прототипический идиллический ручей.

5. Безымянная река, в которую впадает ручей, состоит из двух рукавов; один — это ларинская река, которую видно из дома Лариных.

6. Другое ответвление этой реки — местный «Геллеспонт», куда Онегин ходит плавать; оно блестит у подножья холма, на склоне которого стоит его дом.

На реку, протекающую через владения Онегина, ясно указывают следующие пассажи:

Глава Вторая, I, 7 [Дом Онегина] Стоял над речкою...

Глава Четвертая, XXXVII, 7–8: [Онегин] отправлялся налегке / К бегущей под горой реке…