Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

что за… эксперимент, но он сказал, чтобы из нас делали джи, на всякий случай, вдруг, он сказал, вдруг не так получится, и потом меня… меня исследовали… это очень больно… и потом, ну, когда он приезжал, нас, кого он отобрал, нас всё меньше было, трое сразу умерли, и потом умирали, нас брали… на исследование. Положат, привяжут и колют, я только сейчас, здесь уже понял, почему так больно было. Не вкалывали, а… а выкачивали. Воткнут и поршень тянут, – Андрей открыл глаза, посмотрел на Жарикова и сказал по-русски: – Ну, как из ампулы, когда инъекции готовишь, – Жариков кивнул, и Андрей продолжил снова по-английски, закрыв глаза и морщась, будто и сейчас испытывая боль. – Называли… проба, взять пробу, это очень больно, от боли и умирали, заходились, – и снова по-русски: – болевой шок, правильно? – и опять по-английски: – Остальное всё, как у всех, и картинки туманные, и вся обработка, и учёба, и работа. А когда, ну, на последнюю сортировку он приехал, и опять всё это, а потом день, да, день дали отлежаться, и опять привели к нему, нас уже… очень мало осталось. Он сам осмотрел нас и… и взял меня… на проверку, на ночь, я всю ночь у него был, мне… у меня болело так, а он… он работать мне велел, а утром сказал, что я обычный джи… и чтоб меня и остальных, кто выжил, я запомнил, сняли с контроля и реализовали в общем порядке…

Жариков чувствовал, как по спине ползёт холодок, но заставлял себя сидеть неподвижно, а Андрей всё говорил:

– Ночью когда он отвалился от меня, заснул, было так больно, и… я лежал, рядом лежал и… я не накрыл его подушкой, он крепко спал, я бы смог, я хорошо это умел, ну, как все наши, но… я боялся его, его все боялись, и врачи, и надзиратели, они все по его слову всё делали, будто рабы его… я же мог убить его, и… я же… я не нужен ему был, ну, я же работал уже, в учебке, меня часто брали… и заказывали, и… ну, я… ну, чувствуешь, как с тобой, я для него как кукла был, он больно делал просто так, даже не для удовольствия… есть такие, я знаю теперь, – и по-русски: – садисты, – и снова английский: – щипали, царапали, кусали, бьют иногда, но это очень дорого стоит, и для таких специальные Паласы были, а в обычном тройная цена, а он… нет, он мне руку завернул, чуть не сломал и… и даже не заметил… ему не я был нужен, он даже удовольствия не хотел… – Андрей вдруг раскрыл глаза, недоумевающие, страдальчески блестящие, и продолжал уже по-русски: – Он, я понял, он и там эксперимент ставил. Иван Дормидонтович, он… его тоже врачом называли, как он мог, как?! Он – человек? Я… я тогда лежал рядом, смотрел… старый, в морщинах, и… и с виду человек, я… я не смог… я… – на глазах Андрея выступили слёзы. – Я не смог, а он… он же и дальше мучил, других, о нём, я такое слышал, говорили… Один врач сказал, они при нас многое говорили, будто мы… неживые, что он, Большой Учёный, что он ради науки, ради… ради идеи даже жену не пожалел, даже сына, а другой говорит, что его сын жив, и этот ответил, что лучше быть по-настоящему мёртвым, чем так, и засмеялись оба… Они, ну, ладно, они… Они, как все, но он… Я теперь знаю: учёный – это не ругательство, нам на курсах рассказывали, а он, разве он – человек? И… и я не смог, – Андрей всхлипнул. – Я не смог его убить. Почему? Ну…

– Потому что ты – человек, – перебил его Жариков. – Ты не смог задушить спящего старика, беспомощного, так? – Андрей кивнул. – Значит, ты видел в нём человека, так? – Жариков остановился, выжидая.

– Д-да, – неуверенно ответил Андрей.

– Значит, ты – человек.

– Я… я Чаку завидовал, – вздохнул Андрей. – Ну, что он смог. Рассчитаться.

– Не завидуй, – серьёзно сказал Жариков. – Ему ещё только предстоит стать человеком.

Андрей прикрыл глаза, облизал губы.

– Ещё чаю хочешь? – спросил Жариков.

Андрей слабо кивнул и отпустил его руку. Жариков встал и приготовил ещё порцию чая с малиной.

– Вот, выпей.

– Ага, – Андрей сел, столкнув с груди одеяло, взял кружку, коснулся губами края и посмотрел на Жарикова.

– Пей-пей, – кивнул тот.

Андрей пил, глядя на него, а допив, отдал кружку и тихо сказал:

– Вам… вам противно теперь будет говорить со мной. Я понимаю.

– У тебя что, бред начинается? – изобразил тревогу Жариков.

Андрей слабо улыбнулся и попытался встать.

– Я пойду, спасибо, что выслушали меня, но я понимаю… Я ведь джи… вам противно…

– Я т-тебе такое «пойду» сейчас покажу! – Жариков сгрёб его и уложил обратно. – Дурак этакий, куда ты сейчас разгорячённый пойдёшь?! Вот так! И не выдумывай всяких глупостей. Когда мы вас на элов и джи делили?

– Вы просто не знали этого, – возразил из-под одеяла Андрей. – А теперь… я сам сказал…

– Ну и что? – Жариков сел на прежнее место и продолжил шутливо обиженным тоном: – Чего ты как зимой…?

– Да, – Андрей вздохнул. – Я тогда ничего не понимал… Жарко как… – и жалобно: – Ну, одеяло можно снять? Ну, Иван Дормидонтович, я глаза закрою и как наваливаются опять на меня…

Жариков стал серьёзным.

– Понятно, но… постарайся перетерпеть, пропотеть. Я сейчас по палатам пойду, а ты поспи. И одежда твоя пока высохнет, – Андрей смотрел на него глазами, полными слёз. – Всё хорошо, Андрей, ты молодец.

– Что… что рассказал?

– И это. И что тогда удержал в себе человека, понял? Ну вот.

Жариков быстро встал, расправил на батарее штаны и рубашку Андрея, задвинул вниз поглубже его ботинки, сделал ещё чашку чая, переставил к изголовью стул, покрыл его вместо салфетки чистым носовым платком, поставил кружку.

– Вот, захочешь пить, чтобы тебе не вставать. После обхода я приду.

И уже у двери его нагнал голос Андрея.

– Иван Дормидонтович.

– Что? – обернулся он.

– У Чака руки заработали, он опять может убивать. Не заходите к нему один.

– Спасибо, – улыбнулся Жариков, – но я с Чаком справлюсь, не беспокойся. Запирать я тебя не стану. В уборную если пойдёшь, дверь открытой оставь, а то захлопнется. Ну всё, спи.

И ушёл. Андрей прислушался к затихающим шагам, осторожно повернулся набок. Как ни ляжешь – жарко, колется, чешет тело. Но… голова тяжёлая какая, не оторвать от подушки, а когда на боку, то если сзади и прижмутся, то… нет, этого не