Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

время? В этой борьбе Англии с Наполеоном надо видеть не только войну самую ожесточенную; нет, к неприязни человека к правительству тут присоединилась еще старая, историческая вражда народа с народом: рано или поздно мы должны были расплатиться за Американскую войну. И мы расплатились честно, с процентами — отдали больше, нежели были должны. Семнадцатого апреля император прибыл в Майнц, 25-го — в Эрфурт, место давнего свидания его с императором Александром… Сколько воспоминаний должно было родиться тут в душе его! Он провел в Эрфурте несколько дней и оттуда переехал в свою главную квартиру, везде по дороге разговаривая с молодыми солдатами, которые заступили вместо старых воинов и до такой степени были наэлектризованы словами Наполеона, что, несмотря на свои годы, почти детские, решились умереть за императора и отечество. Весь гений Наполеона действовал в эти минуты, когда должна была решиться судьба его и с ним целого света.

Прекрасное, пылкое, решительное юношество наше было достойно надежд, которые возлагали на него. В сражении под Вейсенфельсом, 29 апреля, узнало оно в первый раз свист пуль, грохот пушек и пороховой дым. Однако наш авангард, состоявший весь из пехоты, потому что у нас не было кавалерии после московских бедствий, удержал русский авангард, в котором была почти одна кавалерия. Потом была победа в Люценской битве и смерть маршала Бессьера накануне ее…

По уверению знатоков военного дела, Люценская битва была одним из прекрасных военных подвигов Наполеона.

«Это Египетская битва! — сказал он, осмотрев местоположение. — Пехота и артиллерия есть, кавалерии нет. Господа, надобно заменить ее собою!»

В самом пылу битвы в этот день видели, что Наполеон сошел с лошади и, как сказал он сам, «заменял всё собою»… При восклицаниях «Да здравствует император!» брали батареи холодным оружием. Да, наш последний вздох был прекрасен!..

Между тем принц Евгений ловким движением открыл королю Саксонскому вход в Дрезден. Неизменность этого доброго короля, всегда отменная, выразилась еще больше после Люценской битвы. Но для вице-короля это был последний его подвиг в походе 1813 года. К несчастью, Наполеон счел необходимым, чтобы он возвратился в Италию, и он поехал туда 12 мая, в самый день прибытия короля Саксонского в свою столицу. Восемнадцатого мая Евгений был уже в Милане. Новая армия создавалась его попечениями, и в конце августа она уже сражалась в Германии… В этой армии было 45 000 человек пехоты и 2000 кавалерии — все это похоже на чудо!.. За одиннадцать месяцев итальянская армия доставила 90 000 солдат! 40 000 в начале 1812 года, 20 000 осенью и 28 000 в конце марта 1813 года. Эти последние, приведенные генералом Бертраном, прибыли к германской армии в самый день Люценской битвы… Это, кажется, достоверно. Я знаю также, что отъезд принца Евгения произвел неприятное впечатление на Австрию: она видела в этом недоверчивость, которой, может быть, и не было. Но в то время, когда она открыто принимала характер вооруженной посредницы, это казалось ей оскорблением… Почему?

Надобно описать здесь один случай того времени: он важен, когда вы знаете имена двух действующих в нем лиц, потому что сам по себе он совершенно ничтожен, и несмотря на то, чрезвычайно важен.

Наполеон имел встречу с Меттернихом. Разговор был очень пылкий и часто принимал такой оборот, что слышавшие его опасались, как бы не кончился он сценой самой неприятной. В такие минуты император не всегда удерживал себя, и Меттерних, неизменно ровный, умеренный, имел над своим противником большое преимущество, и оно удваивалось, утраивалось от того, что оба они видели, как гнев одного и хладнокровие другого вели к проигрышу и к победе. Наконец, вспышка явилась в сильнейшей степени… Наполеон быстро расхаживал по своему кабинету, принуждая тем и Меттерниха следовать за собой, но он никак не мог заставить его ускорить шаги. Это хладнокровие, раздражавшее императора, переполнило меру его гнева. Он подошел к Меттерниху с величайшей запальчивостью и заговорил еще более громким голосом. В этот момент рука его упала на шляпу, которую Меттерних держал и, нисколько не предвидя удара, выронил…

Наполеон тотчас заметил это, и я уверена, что он сожалел, зачем коснулась рука его несчастной шляпы, не важно, вольно или невольно было его движение, и как бы то ни было, быстрый взгляд его следил за шляпой в миг ее падения. Меттерних продолжал ходить с прежним спокойствием и, казалось, не обращал внимания на свою шляпу.

Обстоятельство, ничтожное само по себе, явно имело влияние на ум и расположение Наполеона, и он озадаченно взглядывал на несносную шляпу всякий раз, когда проходил мимо нее.

Что сделает он, спрашивал себя Меттерних, потому что мысленно он решился уйти без шляпы, но не поднимать ее. Наконец, при третьем переходе, император сделал так, что ему надобно было проходить подле самой шляпы, и она мешала ему шагнуть. Он легонько пихнул ее ногой, поднял и небрежно кинул на стул, подле стоявший… Из этого случая, совершенно пустого, можно сделать глубокие выводы. Наполеон поступил со всею ловкостью и умом, то есть как обыкновенно поступал он, желая сделать хорошо. Что касается Меттерниха, его поведение во всей этой маленькой сцене было благородно и прекрасно; впрочем, таково оно всегда, во всех различных положениях, где жребий заставлял его играть ключевую роль.

Я уже сказала, какое ужасное действие произвела на нас весть о страшной кончине маршала Бессьера, герцога Истрийского… Нами овладел ужас, который был слишком скоро оправдан обстоятельствами… С нетерпением ждали и вместе страшились прибытия каждой эстафеты… Я знала положение Жюно в Иллирии и в Венеции и с этой стороны была спокойна. Он мог опасаться только высадки англичан; но ее могли произвести войсками немногочисленными, и потому я не беспокоилась. Генерал Бертран, место которого занял Жюно в Иллирии, приехал ко мне, возвратившись оттуда, со своею женой, и их рассказы о тамошней жизни заставили меня жалеть о скуке, ожидавшей Жюно, зато совершенно рассеяли мое беспокойство. Госпожа Бертран была удивительно мила и добра при этом свидании со мной, почти первом искреннем нашем свидании. Она показалась мне женщиной остроумной, необыкновенно приятной, когда хочет нравиться, и уверенной, что ее сразу полюбят, как только она пожелает этого. Генерал, муж ее, знакомый мой с давних пор, говорил с большим участием о положении Жюно. Несколько слов, убедительных от того, что они были сказаны с искренней горестью, показали ему глубину душевной раны Жюно, и он надеялся, что ее залечит деятельная жизнь губернатора Иллирийских областей.

В это время у нас распространилось еще одно весьма тягостное известие — о соединении