Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Глава LXI. «Маленький пузан»

Год 1813-й начался самыми печальными предвестиями. Бедствия армии нашей в России как будто вызвали другие; Юг отвечал им гробовым голосом, новыми неудачами и смертью… У меня еще оставалось много друзей в Испании, и я получала каждую неделю известия, не по почте и не с эстафетой, но через какого-нибудь офицера, который, возвращаясь во Францию, привозил мне письмо и прибавлял к нему всё, что знал любопытного. Эти изустные и письменные известия могли привести в отчаяние!.. И между тем подвиги наших маршалов были удивительны в таких ужасных обстоятельствах, когда удерживаться надобно было с величайшим трудом, даже после самых знаменитых битв. Маршал Сюше сохранял всё прибрежье Средиземного моря. Маршал Сульт, благодаря своим ученым соображениям, умел еще поддерживать короля Жозефа в его королевстве, пробитом со всех сторон, и где только звезда Наполеона составляла силу, хотя она уже отдалялась от него. Правда, Испанию наводняли наши батальоны, но в них были уже не прежние солдаты, а мальчики, погибавшие от трех зол: туземной болезни, войны и убийства. Это последнее слово особенно поражало сердце, потому что его страшились беспрерывно. Не нужно соображать, сколько наших войск наполняло Испанию: тут признанная истина служит только новым доказательством нашей слабости. В это время положение наше в Испании было так странно, что один из друзей моих писал ко мне:

«Как ни велики были несчастья наши здесь в ваше время, но их нельзя и сравнить с теперешним нашим положением, — самый мужественный человек приходит в ужас!.. И как можно иметь желание побеждать, когда вчерашняя победа ничтожна сегодня?.. Я писал это императору еще вчера… Испанцев можно победить, даже истребить, но завоевать, покорить — никогда!.. Нельзя ожидать ни отдыха, ни мира с народом, который одушевляется только ненавистью и фанатизмом и только на них основывает свое политическое и религиозное сопротивление! Знаете, что недавно сделали они в горах Сории и около Заморы? Их обезоружили; отобрали у них все ружья и пики; эти пики, может быть, вы помните, сделаны ими для того, чтобы привыкнуть к пикам поляков и уже не бояться их… И что же? Меньше чем за неделю они сделали всё это вновь!.. Они устроили кузницы в горах, наделали пик, сабель, налили пуль из свинца, который взяли не знаю откуда… Что касается ружей, то испанцы, наверно, в братстве с демонами и от них получают ружья… Впрочем, для них годится всякое оружие. Не будь у них железа, они найдут средство делать каменные топоры и деревянные пушки и так же ловко станут ими убивать нас…»

Это письмо, писанное человеком, хорошо знавшим Испанию, было чрезвычайно прискорбным для меня — несчастья отечества всегда находили горестный отклик в моей душе… И между тем как страдали мы за Испанию!

Рапп деятельно поддерживал переписку с Жюно. Он так благородно отказался от командования его корпусом, когда император рассердился на герцога Абрантес в России, что Жюно чувствовал глубокую признательность за это и сказал, расставаясь с Раппом, при отъезде последнего в Данциг:

— Ты мой военный брат и честный, благородный человек! Я никогда не позабуду твоего поступка.

Но Рапп утверждал, что это поступок самый обыкновенный, и удивлялся, что Жюно говорит о нем. Пожимая руку его, он сказал:

— Ну да, между нами дружба на жизнь и на смерть!

После перехода через Березину вместе с императором Рапп отправился с ним в Вильну. Но в Сморгони император объявил ему, что он отправляется во Францию, чтобы собрать новые средства и пробудить народный патриотизм. «Они, мой милый Рапп, хотят напасть на нашу прекрасную Францию, а я хочу, чтобы она осталась неприкосновенной…»

«Да, — говорил мне Рапп, рассказывая о своем расставании с императором, — да! Он оставил армию, чтобы спасти остатки, чтобы оградить нас от пруссаков и русских, а не оттого, что ему было холодно, как говорят здесь люди, которым стоило бы отрезать язык».

Прощаясь с Раппом в Сморгони, император сказал ему, что он должен возвратиться в Данциг, но прежде помочь Нею и королю Неаполитанскому собрать остатки армии. В Вильне Рапп делал чудеса не только храбрости, но и человеколюбия… Этот старый солдат, хотя и молодой человек, понимал очень хорошо, что несчастные солдаты, за два месяца получившие продовольствие только три раза (в Смоленске, Орше и Ковно), были глухи к голосу своих командиров, но были доступны голосу товарища: им-то и говорил он с ними… Столь же твердый, сколько благодетельный, он в Вильне нес на своих плечах раненого унтер-офицера, который не мог идти, и тут же бил палкой какого-то солдата, хотевшего отнять хлеб у маркитантки, заплатившей за него пятнадцать франков своих денег!

Почти в это же время была кинута в общество новость, к каким оно всегда жадно: я говорю о путешествии императора и императрицы в Фонтенбло, где жил уже несколько месяцев папа Пий VII, до тех пор почти пленник в Савоне*. В Фонтенбло он действовал превосходно — как апостол, как истинный наместник Иисуса Христа… Приблизившись к нему, императрица встала на колени и просила его благословения: святой отец благословил ее как свою духовную дочь… Император вел себя с папой так, будто он только что приехал для коронации в 1804 году. Признательный за выгоды, которые даны были Францией многим епископам, назначенным после разрыва отношений с Папским Престолом, папа обещал утвердить их своею духовной властью. Император возвратил свою благосклонность епископам и архиепископам, подпавшим под его гнев. В числе их был и кардинал Феш, изгнанный в свое Лионское архиепископство. Он был дядя императора, но Наполеон не признавал семейных связей в таких отношениях.

Его часто обвиняли в жестокости, но он родился с добрым сердцем и, я уверена, с чрезвычайной чувствительностью. Только несчастное его положение в первые годы юности совершенно переменило природу его, и появилось честолюбие, овладевшее душой, созданной любить и быть любимой… Наполеон видел две совершенно различные жизни — одну после детских своих лет, другую — во всё остальное время. Поручик артиллерии в Марселе, он не думал, что этот город будет составлять некогда часть обширной его Империи… Ему было семнадцать лет — годы самой цветущей юности и, следовательно, обольщений!.. Но могла ли мечта, даже юношеская, убаюкивать его мыслью о короне, троне, могуществе! Только одно могущество признавал он тогда: могущество двух прекрасных глаз и гармонического голоса, когда они говорят о любви. Тогда он охотно поддавался очарованию обольстительного волшебства, особенно если оно является в необычайном