Чужие дети - Джоанна Троллоп

Клер подумала о кухне.

— Есть стол.

— А там тихо?

«Было бы тихо, — размышляла Клер, — если мать сидела бы не на кухне, а делала наверху в своей студии глиняные витые вазы». Вазы стали новым увлечением Надин. В доме все было из глины. На дне ванны глина лежала вперемешку с песком.

— Да.

— Тогда объективно у тебя нет причин для оправдания. Твои брат и сестра получают домашние задания, верно?

— Да.

— Где они делают уроки?

Клер задумалась. Бекки проводила добрых полчаса на полу их комнаты и так громко включала музыку, что мать кричала и требовала тишины. Рори, похоже, вообще никогда не делал уроков. Он забирал школьную сумку в свою берлогу, но Клер не стоила иллюзий, будто он хотя бы открывал учебник. Оба убеждали Клер своим видом, что делать домашние задания — не только не круто, но донельзя бессмысленно. Уроки — ничто, это просто бесцельная тренировка, придуманная учителями для их собственных непонятных целей.

Клер не была уверена в этом. В ее нежелании делать уроки имелось, без сомнения, нечто, о чем и понятия не имели в школе. Это здорово — быть среди всех, здорово идти каждый день куда-то, где бы с тобой обращались, как со всеми. В том, что Клер не выполняла домашних заданий, не оказалось ничего бунтарского. Дело, скорее, заключалось в безнадежности. Каждый вечер она доставала свои учебники и клала их на стол, с которого убирала остатки последней трапезы. Девочка садилась перед ними и сидела там. Она сидела и смотрела неподвижно — и ничего не могла сделать: ни прочитать хотя бы слово, ни взять ручку…

— Где, — терпеливо спрашивала учительница, — делают домашние задания твои брат и сестра?

Клер посмотрела на нее. Учительница была молодой, с круглым лицом и кудрявыми каштановыми волосами. Девочка ненавидела кудрявые волосы.

— Везде, где придется…

— Клер, — сказала учительница, — ты должна делать уроки, понимаешь? Ты должна делать их — и не потому, что я так сказала. Просто я смогу видеть, поняла ли ты материал, который изучали в классе.

Девочка кивнула, чувствуя, что после такого рассудительного объяснения ей придется давать правдивые ответы.

— Но я не могу.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не могу делать уроки.

— Ты имеешь в виду, что ты не понимаешь задания?

— Нет, — ответила Клер. — Но когда я прихожу домой, я не могу ничего делать.

Учительница внимательно посмотрела на школьницу. Она казалась усталой, но множество детей выглядят утомленными от бесконтрольного просмотра телевизора в своих комнатах. У родителей не хватает терпения на их воспитание.

— Твоя мама не работает? Она дома, когда ты приходишь со школы?

Клер кивнула утвердительно головой.

— Может, мне поговорить с ней…

— Нет, — сказала Клер.

— Почему нет?

Клер процитировала девиз Надин:

— Мы должны научиться с этим справляться.

— Потому что, — деликатно спросила учительница, — вы предоставлены сами себе?

Клер снова кивнула. Ее глаза наполнились слезами. Она не видела отца уже шесть недель и три дня. А этим утром произошла драка: мать хотела выстирать спортивный костюм с героями Диснея.

— Он сядет!

— Нет!

— Он сядет, сядет, не трогай. Я не хочу его стирать…

Мать вырвала у нее костюм, но потом отправилась в туалет. Клер, тем временем, достала свою одежду из кучи грязного белья и спрятала под покрывалом Рори. Когда мать приедет, чтобы забрать ее и отругать дочку, будет скандал.

— Ты можешь постараться сегодня вечером? — спросила учительница.

Клер вздохнула. Ничего хорошего не будет. Она сказала несчастным голосом:

— Я не могу думать.

— Понимаю, — сказала, вставая, учительница. — Ты уверена, что мне не надо говорить с твоей матерью?

— Да.

— Ну, что ж. Тогда я бы поговорила с кем-нибудь другим.

Клер взглянула на нее с тенью надежды.

— С моим отцом? — спросила она.

В гостиной коттеджа Бекки развалилась на диване. Он был полусломанным, и девочка устроилась с подушкой и старым шерстяным одеялом там, где вообще не было пружин или где они не торчали, подобно копьям, через потертую кретонную обивку. Телевизор был настроен на какой-то детский канал с жалкими куклами-ведущими — глупыми простаками, которым делали волосы из щетки. Но Бекки почти не смотрела передачу из-за «снежной бури» на экране — настолько плохим оказался прием. Да и не трогало это. Она не хотела смотреть телевизор вообще, просто включенный «ящик» — хоть какая-то компания, иллюзия людей, чего-то происходящего…

В гостиной было холодно. Бекки стала почти что мастером по разжиганию огня, но чувствовалось что-то непривычное в том, как дул ветер, а огонь никак не хотел разгораться. Девочка завернулась в одеяло со своей постели, плотно подоткнув его со всех сторон. Так делают, когда сильно чем-то напуганы. Она тихонечко подвинулась, чтобы пачка сигарет в кармане не упиралась в грудь, и подумала о том, что было в том кармане еще. Белая таблетка, завернутая в фольгу, с отпечатанной птицей на одной стороне и улыбающейся рожицей на другой. Парень в школе дал ее. Он сказал, что может получить за таблетку пять фунтов, но даст пилюлю ей, если она прогуляется с ним на выходных. По клубам, сказал он. Парень был высоким, стройным, похоже, он на год старше Беки. Почти все время разговора он небрежно перекидывал маленький пакетик фольги из руки в руку и пялился на ее грудь.

Бекки сама не знала, зачем взяла пакетик. В известном смысле это льстило ей — быть приглашенной, востребованной. Ее улещивали, чтобы она отправилась гулять, приобщилась к особой группе. А пригласивший парень был одним из полдюжины тех, кто рассматривался в школе как «дамский угодник». У него, конечно, имелась репутация желавшего всего и сразу, отказывающегося пользоваться презервативом, искусного любовника. Это делало его опасным, но в то же время — и привлекательным. Если она пойдет с ним на выходных, то не сможет притвориться, что не знала, для чего. Во всяком случае, часть сознания Бекки желала этого, очень хотела испытать кайф, быть необузданной и сексуальной. И свободной. Но существовал и другой внутренний голос. Он недавно пробудился в ней, и его воздействие сильно смущало.

Бекки не могла притворяться, что внутреннего голоса нет совсем. Нельзя больше говорить, что у нее нет никакой ответственности и никаких обязанностей, и ей не следует таковые иметь в шестнадцать лет. Трудности наступили, хотела ли она этого или нет, с разводом родителей. А большинством этих невзгод, вообще-то, связаны с самой мамой. Надин была матерью, матерью трижды, но не тем, что обычно подразумевается при слове «мать». Она сама, начинала понимать Бекки, нуждалась в матери — неоспоримом авторитете, который помог бы ей снова обрести себя. Девочка видела (а ей казалось, что другие замечали тоже — судя по тому, как они вели себя), что положение дел вышло из-под контроля. Это были не просто вопросы ведения хозяйства, — скорее, ощущение, что Надин не знает, куда она движется, зачем наступил следующий день или неделя. И ее страх от этого незнания витал вокруг.