Роковой подарок - Татьяна Витальевна Устинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Каких крайностей, Павел?
– Мы с тобой – две крайности!
– Ты раньше никогда так не говорил.
– Раньше! – фыркнул Павел. – Раньше не считается!..
Они ещё посидели на канатах, каждый сам по себе, отдельно.
И не было и не могло быть ничего хуже этой… отдельности!.. Но объединиться, стать вновь неуязвимым целым не могли – не знали как.
– Павлуш, – наконец сказала Машка печально. – Мне нужно домой.
– Иди.
И они ещё посидели – отдельно.
– Павлуш, что такое синергия?
– Это сложение с прибылью. Когда две отдельные величины, складываясь, образуют больше, чем просто сумма.
Машка немного подумала.
– Это как слепой и однорукий, да? Если они объединятся, получится снайпер!
Павел посмотрел на неё.
– В каком смысле?
Машка принялась объяснять:
– Слепой и однорукий, понимаешь? Однорукий не может стрелять, потом что у него нет руки. И слепой не может, он не видит. Но если они объединятся, однорукий будет прицеливаться, он же видит, а слепой держать винтовку, у него же есть руки!
Павел немного подумал.
– И… что?
– Ничего, просто вспомнила. Мне папа рассказывал про эту самую синергию, а я забыла.
– Машка ты, Машка, – пробормотал Павел и обнял её изо всех сил. – Синергия ты моя…
Машка вся прильнула к нему и принялась целовать, словно уже простилась навсегда, но тут оказалось, что он никуда не пропал, вот он, рядом! Он отвечал сначала немного растерянно, а потом всё более жарко: ему в самом деле стало вдруг очень жарко.
Машка тёрлась личиком о его щетину, гладила по голове, и он вдруг ужаснулся, что у него немытые, сальные волосы – ему негде было нормально помыться.
…И пахнет от него, должно быть, так себе!
Он же в геологическую партию собирался, а не на свидание!..
То есть и на свидание тоже, но… не на такое… не в таком смысле… в каком-то другом… но он позабыл, в каком.
– Павлуша, как я по тебе скучала, – шептала Машка, забравшись ладонями ему под футболку, – ты такой хороший, такой родной, я ведь только с тобой… могу так. Больше ни с кем. И не смогу, Павлуша. Никогда…
Павел чувствовал, как грохочет сердце, сотрясается, рвётся. Машка может испугаться!.. Он накрыл руками её ладошки, но она вырвалась и опять стала ласкать и гладить.
Он ещё пытался соображать.
…Как же так? Вот прямо здесь? В лодочном сарае? Она очнётся и оскорбится, что он… не устоял, воспользовался!.. Так нельзя, нельзя!
– Машка, нам нельзя.
Но она не слушала.
Через голову она стянула свою футболку и стала возиться с его, которая никак ей не давалась. Павел смотрел на маленькую крепкую грудь в кружевах и фестонах, трогал, целовал, и в мозгу у него помутилось окончательно.
…Какая-то синергия!..
Зарычав, Машка справилась с его футболкой – он мотал головой, освобождаясь, – и вся припала, растеклась по нему.
– Машка, здесь нельзя!
– Я не могу ждать.
– Машка!
Она стянула его с канатов на чистый пол, улеглась, вытянувшись, закрыла глаза и замерла.
Он взял в ладони её лицо – она была вся сосредоточена, серьёзна и с трудом дышала.
Он весь приник к ней и, кажется, умер, но оказалось, что ещё не умер, сердце сотрясалось пуще прежнего, грохотало в ушах, и везде жгло, кажется, даже в кончиках пальцев.
Она была такая знакомая и одновременно совершенно новая, тоненькая, гладкая, лёгкая. Она двигалась и обнимала его словно в неистовстве, и он ещё успел подумать – без неё его нет и не может быть, они возможны только вдвоём.
Только так. Только так.
Кажется, ночь наступила, потому что вдруг стало темно. Потом засверкали какие-то молнии, и больше он ничего не помнил.
– Павлуш, – сказала Машка тихо-тихо, – как я тебя люблю.
Он разлепил глаза.
Перед ним были Машкина щека и растрёпанные рыжие волосы.
Он вытянул очень тяжёлую, налитую свинцом руку и погладил рыжие волны на дощатом полу.
– Машка, – промычал он. – Машка-Мышка.
И они замолчали.
Снаружи явно что-то происходило, слышались какие-то звуки, шуршание и всхлипы, но их все это не касалось.
Они были вдвоём.
Наконец-то.
– Машка, я никогда тебя не оставлю. Прости меня за то, что я наговорил.
– Ты ничего и не наговорил. Просто мы… растерялись.
– Это точно.
– Пойдём домой, Павлуш. Только там, кажется, дождь…
Павел сел, помотал головой в попытке начать соображать и посмотрел по сторонам.
Дождь в самом деле шуршал по крыше лодочного сарая, было сумрачно и холодно.
Он поднялся и осторожно приоткрыл дверь.
Которосль была вся косматая, свинцовая, в султанах брызг и мелкой ряби.
– Машка, это не дождь, а град!
Он подставил ладонь, на которую тотчас же упал ледяной шарик.
– Смотри!
Маша смотрела на него во все глаза, отчего-то нисколько не стесняясь – она так стеснялась его в первый раз, когда только увидела! А сейчас он нравился ей – просто ужасно. Худой, высокий, длинные поджарые ноги, тонкие руки, волосы отросли – ей казалось, что он самый красивый человек на свете.
Он принёс в ладони градину и сунул ей под нос.
Она покатала горошину, как драгоценный камень.
– Рита говорит, дождь всегда к счастью. Очень хорошо, когда что-то происходит… в дождь. Слышишь, Павлуш?
Он кивнул и стал одеваться, смешно путаясь в тряпках.
Маша подождала, пока растает шарик, и тоже принялась одеваться.
– Машка, ты правда забудь всё, что я говорил. Я совсем не это хотел сказать! Мне нужно поговорить с тобой… просто я виноват…
И понял, что не сможет признаться.
Она смотрела на него, и у него словно обручем сдавило сначала сердце, а потом горло.
– Давай так решим, – прохрипел он. – Я завтра к тебе приду. Ты только маму предупреди!
– Павлуш, давай лучше прямо сейчас.
– Нет, – отрезал он. – Прямо сейчас нельзя. Завтра вечером. Я тебе позвоню, и ты меня встретишь.
– У тебя же телефон всё время выключен!
– Я включу, чтоб позвонить.
Он храбрился: нельзя, чтобы она поняла, как он виноват и как ему страшно!
– Поняла?
Машка кивнула.
Он натянул ей на рыжие волосы капюшон толстовки, погладил и поцеловал изо всех сил – попрощался.
– Беги!
И она побежала под дождём, а он остался в лодочном сарае.
Алекс хмуро смотрел в стол.
Маня была растеряна до крайности.
Анна Иосифовна злилась.
Это никуда не годится. Злость – плохой советчик и проводник. Нужно отвлечься, прийти в разумное, доброжелательное, спокойное состояние.
В первый раз за долгие годы Анне приходилось уговаривать себя. Её это удивляло и злило ещё больше.
– Манечка, – начала она, и собственный тон показался ей фальшивым. –
