Стихотворения и поэмы - Борис Пастернак

8

Прошли года. Прошли дожди событий,Прошли, мрача юпитера чело.Пойдешь сводить концы за чаепитьем, -Их точно сто. Но только шесть прошло.

Прошло шесть лет, и, дрему поборовши,Задвигались деревья, побурев.Закопошились дворики в пороше.Смел прусаков с сиденья табурет.

Сейчас мы руки углем замараем,Вмуруем в камень самоварный дым,И в рукопашной с медным самураем,С кипящим солнцем в комнаты влетим.

Но самурай закован в серый панцирь.К пустым сараям не протоптан след.Пролеты комнат канули в пространство.Тогда скорей на крышу дома слазим,И вновь в роях недвижных вереницМосква с размаху кувырнется наземь,Как ящик из-под киевских яиц.

Испакощенный тес ее растащен.Взамен оград какой-то чародейОгородил дощатый шорох чащиЖивой стеной ночных очередей.

Кругом фураж, не дожранный морозом.Застряв в бурана бледных челюстях,Чернеют крупы палых паровозовИ лошадей, шарахнутых врастяг.

Пещерный век на пустырях щербатыхПонурыми фигурами пронырНапоминает города в Карпатах:Москва - войны прощальный сувенир.

Дырявя даль, и тут летели ядра,Затем, что воздух родины заклят,И половина края - люди кадра,А погибать без торгу - их уклад.Затем что небо гневно вечерами,Что распорядок штатский позабыт,И должен рдеть хотя б в военной рамеВоенной формы не носивший быт.Теперь и тут некстати блещет скатертьЗимы; и тут в разрушенный очаг,Как наблюдатель на аэростате,Косое солнце смотрит натощак.Поэзия, не поступайся ширью.Храни живую точность: точность тайн.Не занимайся точками в пунктиреИ зерен в мере хлеба не считай!Недоуменьем меди орудийнойСтесни дыханье и спроси чтеца:Неужто, жив в охвате той картины,Он верит в быль отдельного лица?И, значит, место мне укажет, где бы,Как манекен, не трогаясь никем,Не стало бы в те дни немое небоВ потоках крови и Шато д'Икем?Оно не льнуло ни к каким Спекторским,Не жаждало ничьих метаморфоз,Куда бы их по рубрикам конторскимПозднейший бард и цензор ни отнес.Оно росло стеклянною заставойИ с обреченных не спускало глазПо вдохновенью, а не по уставу,Что единицу побеждает класс.Бывают дни: черно-лиловой шишкойНад потасовкой вскочит небосвод,И воздух тих по слишком буйной вспышке,И сани трутся об его испод.И в печках жгут скопившиеся письма,И тучи хмуры и не ждут любви,И все б сошло за сказку, не проснись мыИ оторопи мира не прерви.Случается: отполыхав в признаньях,Исходит снегом время в ноябре,И день скользит украдкой, как изгнанник,И этот день - пробел в календаре.

И в киновари ренскового солнцаДымится иней, как вино и хлеб,И это дни побочного потомстваВ жару и правде непрямых судеб.

Куда-то пряча эти предпочтенья,Не знает век, на чем он спит, лентяй.Садятся солнца, удлиняют тени,Чем старше дни, тем больше этих тайн.

Вдруг крик какой-то девочки в чулане.Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон,И двор в дыму подавленных желаний,В босых ступнях несущихся знамен.

И та, что в фартук зарывала, мучась,Дремучий стыд, теперь, осатанев,Летит в пролом открытых преимуществНа гребне бесконечных степеней.

Дни, миги, дни, и вдруг единым сдвигомСобытье исчезает за стенойИ кажется тебе оттуда игомИ ложью в мертвой корке ледяной.

Попутно выясняется: на светеНи праха нет без пятнышка родства:Совместно с жизнью прижитые дети -Дворы и бабы, галки и дрова.

И вот заря теряет стыд дочерний.Разбив окно ударом каблука,Она перелетает в руки черниИ на ее руках за облака.

За ней ныряет шиворот сыновний.Ему тут оставаться не барыш.И небосклон уходит всем становьемОблитых снежной сывороткой крыш.

Ты одинок. И вновь беда стучится.Ушедшими оставлен протокол,Что ты и жизнь - старинные вещицы,А одинокость - это рококо.

Тогда ты в крик. Я вам не шут! Насилье!Я жил, как вы. Но отзыв предрешен:История не в том, что мы носили,А в том, как нас пускали нагишом.

Не плакалась, а пела вьюга. Чуть неКак благовест к заутрене средь мги,Раскатывались снеговые крутни,И пели басом путников шаги.

Угольный дом скользил за дом угольный,Откуда руки в поле простирал.Там мучили, там сбрасывали в штольни,Там измывался шахтами Урал.Там ели хлеб, там гибли за бесценок,Там белкою кидался в пихту кедр,Там был зимы естественный застенок,Валютный фонд обледенелых недр.Там по юрам кустились перелески,Пристреливались, брали, жгли дотла,И подбегали к женщине в черкеске,Оглядывавшей эту ширь с седла.Пред ней, за ней, обходом в тыл и с флангов,Курясь ползла гражданская война,И ты б узнал в наезднице беглянку,Что бросилась из твоего окна.По всей земле осипшим морем грусти,Дымясь, гремел и стлался слух о ней,Марусе тихих русских захолустий,Поколебавшей землю в десять дней.Не плакались, а пели снега крутни,И жулики ныряли внутрь пургиИ укрывали ужасы и плутниИ утопавших путников шаги.Как кратеры, дымились кольца вьюги,И к каждому подкрадывался вихрь,И переулки лопались с натуги,И вьюга вновь заклепывала их.Безвольные, по всей первопрестольнойСугробами, с сугроба на сугроб,Раскачивая в торбах колокольни,Тащились цепи пешеходных троп.

9

В дни голода, когда вам слали на домПовестки и никто вас не щадил,По старым сыромятниковским складамС утра бродило несколько чудил.То были литераторы. СоюзуПисателей доверили разборОбобществленной мебели и грузовВ сараях бывших транспортных контор.

Предвидя от кофейников до сабельВсе разности домашнего старья,Определяла именная табель,Какую вещь в какой комиссариат.

Их из необходимости пустилиК завалам Ступина и прочих фирм,И не ошиблись: честным простофилямСлужил мерилом римский децемвир.

Они гордились данным полномочьем.Меж тем смеркалось. Между тем шел снег.Предметы обихода шли рабочим,А ценности и провиант - казне.

В те дни у сыромятницких окраинБыл полудеревенский аромат,Пластался снег и, галками ограян,Был только этим карканьем примят.

И, раменье убрав огнем осеннимИ пламенем - брусы оконных рам,Закат бросался к полкам и храненьямИ как бы убывал по номерам.

В румяный дух реберчатого тесаВрывался визг отверток и клещей,И люди были тверды, как утесы,И лица были мертвы, как клише.

И лысы голоса. И близко-близкоНад ухом, а казалось - вдалеке,Все спорили, как быть со штукой плиса,И серебро ли ковш иль аплике.

Срезали пломбы на ушках шпагата,И, мусора взрывая облака,Прикатывали кладь по дубликату,Кладовщика зовя издалека.

Отрыжкой отдуваясь от отмычек,Под крышками вздувался старый хлам,И давность потревоженных привычекМорозом пробегала по телам.

Но даты на квитанциях стояли,И лиц, из странствий не подавших весть,От срока сдачи скарба отделялиГод-два и редко-редко пять и шесть.

Дух путешествия казался старше,Чем понимали старость до сих пор.Дрожала кофт заржавленная саржа,И гнулся лифов колкий коленкор.

Амбар, где шла разборка гардеробов,Плыл наугад, куда глаза глядят.Как волны в море, тропы и сугробыТянули к рвоте, притупляя взгляд.Но было что-то в свойствах околотка,Что обращалось к мысли, и хотяДержало к ней, как высланная лодка,Но гибло, до нее не доходя.Недостовало, может быть, секунды,Чтоб вытянуться и поймать буек,Но вновь и вновь, захлестнутая тундрой,Душа тонула в темноте таег.Как вдруг Спекторский обомлел и ахнул.В глазах, уставших от чужих перин,Блеснуло что-то яркое, как яхонт,Он увидал мариин лабиринт."А ну-ка, - быстро молвил он, - коллега,Вот список. Жарьте по инвентарю.А я... А я неравнодушен к снегу:Пробегаюсь чуть-чуть и покурю".Был воздух тих, но если б веткой хрустнуть,Он снежным вихрем бросился б в галоп,Как эскимос, нависшей тучей сплюснут,Был небосвод лиловый низколоб.Был воздух тих, как в лодке китолова,Затерянной в тисках плавучих гор.Но если б хрустнуть веткою еловой,Все б сдвинулось и понеслось в опор.Он думал: "Где она - сейчас, сегодня? "И слышал рядом: "Шелк. Чулки. Портвейн"."Счастливей моего ли и свободней,Со склада доносилось: "Дальше. Дальше.Под опись. В фонд. Под опись. В фонд.В подвал".И монотонный голос, как гадальщик,Все что-то клал и что-то называл.Настала ночь. Сверхштатные ликургиЗакрыли склад. Гаданья голос стих.Поднялся вихрь. Сережины окуркиПошли кружиться на манер шутих.Ему какие-то совали снимки.Событья дня не шли из головы.Он что-то отвечал и слышал в дымке:"Да вы взгляните только. Это вы?

Нескромность? Обронили из альбома.Опомнитесь: кому из нас на днюНе строил рок подобного ж: любомуПодсунул не знакомых, так родню".

Мело, мело. Метель костры лизала,Пигмеев сбив гигантски у огня.Я жил тогда у курского вокзалаИ тут-то наконец его нагнал.

Я соблазнил его коробкой "Иры"И затащил к себе, причем - курьез:Он знал не хуже моего квартиру,Где кто-то под его присмотром рос.

Он тут же мне назвал былых хозяев,Которых я тогда же и забыл.У нас был чад отчаянный. Оттаяв,Все морщилось, размокши до стропил.

При самом входе, порох зря потратив,Он сразу облегчил свой патронташИ рассказал про двух каких-то братьев,Припутав к братьям наш шестой этаж.

То были дни как раз таких коллизий.Один был учредиловец, другойКрасногвардеец первых тех дивизий,Что бились под сарептой и уфой.

Он был погублен чьею-то услугой.Тут чей-то замешался произвол,И кто-то вроде рока, вроде другаЕго под пулю чешскую подвел...

В квартиру нашу были, как в компотник,Набуханы продукты разных сфер:Швея, студент, ответственный работник,Певица и смирившийся эсер.

Я знал, что эта женщина к партийцу.Партиец приходился ей родней.Узнав, что он не скоро возвратится,Она уселась с книжкой в проходной.

Она читала, заслонив коптилку,Ложась на нас наплывом круглых плеч.Полпотолка срезала тень затылка.Нам надо было залу пересечь.

Мы шли, как вдруг: "Спекторский, мы знакомы"Высокомерно раздалось нам вслед,И, не готовый ни к чему такому,Я затесался третьим в тете-а-тете.

Бухтеева мой шеф по всей проформе,О чем тогда я не мечтал ничуть.Перескажу, что помню, попроворней,Тем более, что понял только суть.Я помню ночь, и помню друга в краске,И помню плошки утлый фитилек.Он изгибался, точно ход развязкиЕго по глади масла ветром влек.Мне бросилось в глаза, с какой фривольюНевольный вздрог улыбкой погася,Она шутя обдернула револьверИ в этом жесте выразилась вся.Как явственней, чем полный вздох двурядки,Вздохнул у локтя кожаный рукав,А взгляд, косой, лукавый взгляд бурятки,Сказал без слов: "мой друг, как ты плюгав!"Присутствие мое их не смутило.Я заперся, но мой дверной засовЛишь удесятерил слепую силуДруг друга обгонявших голосов.Был разговор о свинстве мнимых сфинксов,О принципах и принцах, но весомБыл только темный призвук материнстваВ презреньи, в ласке, в жалости, во всем."Вы вспомнили рождественских застольцев?..Изламываясь радугой стыда,Гремел вопрос. Я дочь народовольцев.Вы этого не поняли тогда?"Он отвечал... "Но чтоб не быть уродкой,Рвалось в ответ, ведь надо ж чем-то быть?"И вслед за тем: "Я родом патриотка.Каким другим оружьем вас добить?.."Уже мне начинало что-то сниться(Я, видно, спал), как зазвенел звонок.Я выбежал, дрожа, открыть партийцуИ бросился назад что было ног.Но я прозяб, согреться было нечем,Постельное тепло я упустил.И тут лишь вспомнил я о происшедшем.Пока я спал, обоих след простыл.

Второе рождение