Кровавая жертва Молоху - Оса Ларссон

– Отец отлично умел обращаться с животными. Понимал толк в травах, которыми можно лечить скотину. Да и людей тоже, но об этом в открытую не говорилось. Умел останавливать кровь и все такое. И к тому же он как никто принимал трудные роды. Умел вытащить их – телят, жеребят, человеческих детенышей. Стоп, осторожно. Давай, Хейкки, мы ее перенесем. Когда же они выроют канавы вдоль дороги? Каждый год одна и та же история. Ну вот, иногда он вынимал их по частям. Когда теленок оказывался слишком большим или лежал неправильно. Это адская работа – разрубить теленка внутри коровы и достать, не повредив корову. Но деваться было некуда. Если семья лишалась единственной коровы, то погибала с голоду. Если отец и выпивал, то только после таких вот случаев…

Юхан Альбин потряс головой.

– За труды с ним обычно расплачивались самогонкой. Он находил какой-нибудь стог сена и пил до бесчувствия. Домой не возвращался, пока не протрезвеет.

Хейкки бормочет voihelvetti[30].

– Но какое все это имеет отношение к управляющим… – начинает Элина. На самом деле она знает ответ, просто хочет помочь ему в его трудном рассказе.

– В тех местах был фогт-немец. И он был слаб до маленьких лопарских девочек.

– Ты знаешь, – поясняет Хейкки Элине, – Карл XII – у него в армии были немецкие наемники. После войны они не могли вернуться домой, ведь они сражались против своих земляков, так что они перебрались сюда и занимались кто чем мог.

– Становились палачами, – проговорил Юхан Альбин, – и управляющими. И их сыновья становились палачами и управляющими. И их сыновья. Так или иначе, им было лет по одиннадцать-двенадцать – это были безответные лопарские девочки, так что он делал с ними что хотел. Но когда они беременели, их тело еще не могло произвести на свет ребенка. И тогда посылали за моим отцом. Двух девочек ему спасти не удалось. Они умерли при родах. И тогда, после второй…

Они уже пришли к дому, где живут Элина и Щепка. Она приглашает их зайти. Все равно придется готовить ужин для постояльцев. Хватит и еще двоим. Это такая мелочь на фоне ее благодарности.

Щепка приходит домой вскоре после них. В руке у нее ведро с рыбой. На ужин будет тушеный налим.

Они рассказывают ей, что приключилось с Элиной. Щепка слушает, отрубая головы налимам, чистит их и вынимает внутренности с таким лицом, словно на разделочной доске перед ней лежит сам управляющий Фаст.

Затем Юхан Альбин продолжает рассказ об управляющем из своего детства.

– Когда умерла последняя девочка, терпение отца лопнуло. Однажды вечером он подстерег управляющего и кастрировал его, как кастрируют лошадей. Сначала мощным ударом сшиб его с ног. Потом прибил гвоздями за одежду к двери конюшни и взялся за дело. Разрезал мошонку, вывернул и отрезал шарики.

Он сжимает кулак, на несколько минут ему становится тяжело говорить. Щепка стоит с окровавленными руками и, кажется, готова заключить его в объятия.

– Управляющий выжил. Но моего отца осудили на пять лет каторги. Через два года он умер от лихорадки. Мать не могла одна вырастить нас – нас было пятеро. Мне было тогда пять лет. Так что мы все попали на бедняцкий аукцион[31]. Я оказался в финской семье углежогов, но выдержал там всего год. Потом сбежал. Пошел туда, где строили железную дорогу. Начал помогать строителям – таскал тяжеленные ведра с кривыми гвоздями в кузницу и выправленные гвозди обратно. Ни дня не учился в школе. В конце концов оказался здесь. Как я уже сказал, управляющих я с тех пор не люблю.

Они ужинают в подавленном молчании. Нищета притаилась в лесу у края шахтерского поселка, готовая поглотить всякого, кто лишился руки, мужа, чести.

Чести, да. Элина чувствует, что кусок не лезет в горло, но делает вид, что все в порядке. Пытается обмануть саму себя.

Карл фон Пост вышел из себя.

– Я вне себя! – крикнул он Соне, сидевшей на коммутаторе.

И когда он слегка нажал на Соню, то выяснилось, что Ребекка не только забрала рубашку, сидевшую когда-то на теле задранного медведем отца Суль-Бритт Ууситало, но и попросила Соню разыскать дело о ДТП, в котором погиб внук того самого старика.

– Ну, это уже слишком, тысяча чертей! – закричал он и побежал к Альфу Бьернфуту, который сидел в кабинете Ребекки и одно за другим писал решения суда после прошедших за день заседаний.

– Она, – выпалил он дрожащим от состояния аффекта голосом. – Она, это Ребекка Мартинссон! Она вмешивается в ход следствия!

Альф Бьернфут опустил очки на переносицу и посмотрел на фон Поста. Затем снова сдвинул их на лоб и продолжал вычитывать свои распечатки, пока его подчиненный многословно и громко излагал суть дела.

– Это вопрос для сектора по личным делам Национальной прокуратуры, – закончил свое выступление фон Пост. – Ее должны снять с должности!

– Но если я правильно тебя понял, – спокойно ответил Альф Бьернфут, – она вмешивается совсем не в твое расследование. Она изучает материалы по двум несчастным случаям – и если эти люди приходятся родственниками твоей жертвы…

– Это недопустимо, – выдохнул фон Пост. – Ты не можешь до бесконечности прикрывать ее, и ты отлично это знаешь. В Национальной прокуратуре не стали бы…

Альф Бьернфут поднял руки, показывая, что сдается.

– Я поговорю с ней, – сказал он.

Фон Пост не нашелся, что ответить. Он был в такой ярости, что в голове царила полная пустота.

Но одно он знал точно. С Ребеккой он поговорит сам. Ему многое надо ей сказать.

Ребекка Мартинссон и Ларс Похъянен, надев тонкие резиновые перчатки, складывали, как мозаику, разорванную рубашку. Им удалось собрать почти всю, не хватало только половины одного рукава и кусочка на спине.

– Какие когти! – произнес Похъянен с восхищением в голосе, разглядывая края обрывков ткани. – Как острыми ножницами изрезано.

Взяв в руки кусок передней части, он поднес ее к лампе. Ткань была коричневой от земли и крови, но посреди куска отчетливо виднелась круглая дыра.

– Что ты думаешь об этом? – спросил он.

Ребекка Мартинссон долго разглядывала дыру.

– Не знаю, – проговорила она, в то время как сердце у нее забилось чаще. – Ты-то сам что думаешь?

– Я, – медленно произнес Похъянен, – думаю, что это – дырка от пули. И еще я думаю, что мы должны отправить это в лабораторию и попросить их поискать остатки пороха и металла.

– Медведь его не убивал, – пробормотала Ребекка. – Он его съел, но не убивал.

Похъянен бросил на нее взгляд, смысла которого Мартинссон не могла до конца понять.

– Все ты со своими снами, – проговорил он наконец.

Затем потряс головой.

– Я…

– Пьян в драбадан, – закончила за него Ребекка. – Ну, что скажешь – может, в баньку?

Еще дедушка Ребекки вместе с братьями срубил на берегу баньку. Она была выкрашена фалунской красной краской и имела крылечко с двумя деревянными скамьями, на каждой из которых могли поместиться двое. Предбанник с камином, где можно было переодеться. Затем моечная с ведрами, ковшиками и тазами. А в самой глубине – святая святых, парная, растапливаемая дровами, с окошком в сторону реки.

И Похъянен, и Ребекка Мартинссон выросли в местах, где мужчины и женщины с незапамятных времен без стеснения сидели вместе в бане. Изможденное тело, отмеченное возрастом или многочисленными родами, – в бане нечего было стесняться. Молодые округлости в нужных местах, кожа как лепестки цветов – в бане можно было не опасаться нескромных взглядов.

Ребекка наносила воды и растопила баню, пока Похъянен, ругаясь от удовольствия, пил пиво и отогревал свое тощее тело у камина в предбаннике.

Потом они пошли париться. Ребекка, которая лучше переносила жар, сидела на самом верху. Пот тек в глаза солеными ручьями, вода шипела на раскаленных камнях, пар поднимался к потолку.

Они беседовали о том, о чем люди обычно говорят в бане. Что хорошо бы сейчас похлестаться березовым веником, но где его достанешь в такое время года, ведь на ветках должны быть листочки. Что это единственный способ помыться по-настоящему, не то что плескаться в собственной грязи в ванне. Они говорили о том, как раньше топили по-черному и растапливали так, что все раскалялось. Они обменивались детскими воспоминаниями о бане и обсуждали, какое адское изобретение все эти электрические агрегаты.

Они чесались и разглядывали серую мертвую кожу под ногтями. Опуская головы, они стонали от удовольствия, смешанного с болью, когда Ребекка выливала еще воды на камни и первая волна пара достигала кожи. Ребекка дула себе на руку и, как всегда, удивлялась, что именно на том месте, куда дуешь, становится особенно горячо.

Дважды уходила Ребекка в ночь, в метель, и окуналась в холодную зимнюю реку. Похъянен не захотел, но изъявил желание искупаться в полынье, если его пригласят в баньку на Рождество. Щен, лежавший у камина и кайфовавший, побежал за хозяйкой, возмущенно гавкая, ловя пастью падающий снег, и в конце концов плюхнулся в воду следом за Ребеккой.