Полина - Александр Дюма

— Все ли я исполняю, как нужно? — спросил я.

— О, вы были ангелом-хранителем моего детства, улетевшим на минуту, которого Бог возвратил мне под именем брата.

— И в замену этой преданности не сделаете ли вы чего-нибудь для меня?

— Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас?.. Это озеро, эти горы, это небо, вся эта природа, Бог, который создал их, свидетели, что я люблю вас, Альфред! Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова.

— О да, да я это знаю, — отвечал я, — но не достаточно только любить меня, надо, чтобы жизнь ваша была соединена с моею неразрывными узами, чтобы это покровительство, которое я получил, как милость, стало для меня правом.

Она печально улыбнулась.

— Зачем вы так улыбаетесь? — спросил я.

— Потому, что вы видите земное будущее, а я небесное.

— Нет!.. — сказал я.

— Без заблуждений, Альфред: заблуждения делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы матушку о моем существовании, если бы сохранила какое-нибудь заблуждение. Но тогда я должна была еще раз оставить ее и вас, а это уже слишком много. Я сжалилась сначала над собой, и лишила себя большой радости, чтобы пощадить потом от сильной горести.

Я сделал движение, чтобы умолять ее.

— Я люблю вас, Альфред! — повторяла она. — Я буду говорить это до тех пор, пока язык мой будет в состоянии произнести два слова. Но не требуйте от меня ничего более и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без угрызений…

Что мог я говорить, что мог делать после такого признания? Взять Полину в свои объятия и плакать с нею о счастье, которое Бог мог бы нам послать, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.

Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пферер. Там мы хотели остановиться на неделю или на две. Я надеялся, что теплые воды принесут какую-нибудь пользу Полине. Мы пошли к целительному источнику, на который я возлагал большие надежды, и, возвращаясь, встретились с тобой на тесном мостике в этом мрачном подземелье. Полина почти до тебя дотронулась. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту. Я не смел противиться, и мы тотчас пустились в Констанс.

В то время для меня не было уже сомнений: Полина заметно ослабела. Ты никогда не испытал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения: чувствовать, как сердце, которое любишь, медленно умирает рядом с тобой; считать каждый день, слушать пульс, насколько он более лихорадочен, и говорить себе каждый раз, прижимая к груди это обожаемое тело, что через неделю, через пятнадцать дней, может быть, еще через месяц, — это создание Божие, которое живет, мыслит, любит, — будет только холодным телом без мыслей и без любви!

Что касается Полины, то чем ближе было, по-видимому, время нашей разлуки, чем более она раскрывала в эти последние мгновения все сокровища своего ума и души. Без сомнения, моя любовь украсила поэзией закат ее жизни. Последний месяц между тем временем, когда я встретил тебя в Пферере, и тем, когда с террасы гостиницы на берегу озера Маджоре ты бросил в нашу коляску букет померанцевых цветов, — этот последний месяц будет всегда жить в моей памяти.

Мы приехали в Арону. Там Полина, казалось, оживилась при первом дуновении ветерка Италии. Мы остановились только на одну ночь, я надеялся доехать до Неаполя. Однако на другой день ей опять стало хуже, и вместо того, чтобы продолжать путешествие в коляске, мы взяли шлюпку и пустились на ней в Сесто-Календе. Мы сели на нее в пять часов вечера. Глазам нашим по мере приближения открывался в последних теплых золотых лучах солнца маленький городок, простирающийся у подошвы холмов. На холмах раскинулись его очаровательные сады из миртовых, апельсиновых и лавровых деревьев. Полина смотрела на них с восхищением, которое давало мне надежду, что мысли ее стали менее грустны.

— Вы думаете, что приятно жить в этой очаровательной стране? — спросил я.

— Нет, — отвечала она, — я думаю, что здесь будет не так тягостно умереть. Я всегда мечтала о гробницах, — продолжала Полина, — воздвигнутых посреди прекрасного сада, напоенного благоуханиями, между кустарниками и цветами. У нас мало заботятся о последнем жилище тех, которых любят: украшают временное и забывают о вечном ложе!.. Если я умру прежде вас, Альфред, — сказала она, улыбаясь после минутного молчания, — и если вы будете столь великодушны, что будете заботиться и о мертвой, то мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили о моих словах.

— О, Полина, Полина! — простонал я, обняв ее и прижимая судорожно к сердцу. — Не говорите мне этого, вы убиваете меня!

— Не стану более, — отвечала она, — но я хотела сказать вам это, друг мой, один раз. Я знаю, что, если скажу вам что-нибудь однажды, вы не забудете этого никогда. Но перестанем говорить об этом… Впрочем, я чувствую себя лучше, Неаполь поправит меня. О как давно я хочу увидеть Неаполь!..

— Да, — продолжал я, прерывая ее, — мы уже скоро будем там. Мы найдем на зиму небольшой домик в Соренто или Ре-зино. Вы проведете там зиму, согреваемая солнцем, которое никогда не тускнеет. Потом весною вы возвратитесь к жизни со всей природой… Но что с вами? Боже мой!..

— О, как я страдаю! — сказала Полина холодея и прижимая руку к своему сердцу. — Вы видите, Альфред, смерть ревнует даже к нашим мечтам, и она посылает мне болезнь, чтобы пробудить нас.

Мы пробыли в молчании до тех пор, пока пристали к берегу. Полина хотела идти, но была так слаба, что колени ее подгибались. Наступала ночь, я взял ее на руки и перенес в гостиницу.

Я приказал отвести себе комнату подле той, в которой поместил Полину. Давно уже между нами было нечто непорочное, братское и священное, которое позволяло ей засыпать на глазах у меня, как на глазах матери. Потом, видя, что она страдала более, чем когда-нибудь, и не надеясь продолжить наше путешествие на следующий день, я послал нарочного в моей карете, чтобы найти в Милане и привезти в Сесто доктора Скарпа.

Возвращаясь к Полине, я нашел ее лежащей, и сел у изголовья ее постели. Мне казалось, что она хотела о чем-то спросить меня, но не смеет. В двадцатый раз я заметил ее взор, устремленный на меня с необъяснимым выражением сомнения.

— Что вам угодно? — сказал я. — Вы хотите о чем-то спросить меня и не смеете? Вот уже несколько раз вы посмотрели на меня так странно! Разве я не друг, не брат ваш?

— О! Вы более, чем все это! — отвечала она. — И нет имени, чтобы выразить то, что вы есть. Да, да, меня мучит сомнение — ужасное сомнение!.. Я объясню его после, в ту минуту, когда вы не осмелитесь лгать. Но теперь еще не время. Я смотрю на вас, чтобы видеть вас как можно дольше, смотрю, потому что люблю вас!..