Монах - Михаил Константинович Зарубин

работе, присутствовавшие на совещании, успокаивали, говорили слова поддержки. Но он понимал, что это дежурные слова, никто не пойдет защищать его, промолчат, от этого становилось тошно.

Позвонил секретарь парткома, с которым они были в дружеских отношениях.

— Ну, ты даешь, Петрович, кто тебя дергал за язык!

— Да, хрен его знает.

— Держать себя в руках надо.

— А ему не надо?!

— Он начальник, к тому же член обкома. Ну, держись теперь, я, конечно, переговорю с управляющим, чтоб сильно тебя не рубили.

— А что, думаешь, могут?

— А сам-то как думаешь? На смех поднял при всем честном народе! Это быстро до верхнего начальства дойдет, а там хоть и посмеются, но для порядка дадут команду наказать.

Управляющий трестом не позвонил. Все оставалось в жуткой неопределенности. Он сам позвонил, но референт управляющего, добрая женщина, относившаяся ко всем по-матерински, посоветовала:

— Не лезь пока, пусть все утрясется и успокоится.

Зашел Михаил Эфрос, приятель из монтажного управления, принес бутылку коньяка.

— Давай, по граммульке, может, полегче станет.

— Да вряд ли, Миша, и желания особого нет.

— Надо расслабиться, Петрович.

— Надо, но коньяком не буду.

— Ладно, — сказал Михаил, — тогда прими слова соболезнования и держись.

— Что, уже хоронишь?

— Да ну тебя, язык у тебя дурной.

— Да уж, с языком не повезло.

Кроме Михаила, никто не зашел, может, некогда было, а может, испугались.

Поздним вечером, уже выйдя на улицу, Алексей Петрович вдруг судорожно стал вспоминать, закрыл ли дверь кабинета, позвонил ли охране. Пришлось возвращаться, чтобы убедиться. Оказалось: сдал, позвонил.

Несмотря на поздний час, трамвай оказался переполненным. Он с трудом забрался в вагон и, как только двери закрылись, его прижали так, что он чуть не закричал от боли.

«Что за день-то такой ужасный, — подумал он. — Ну во всем невезуха».

Выбираясь из трамвая на своей остановке, он долго не мог отдышаться. Чтобы успокоиться, присел на скамейку. Опять вернулись прежние мысли. Сейчас он уже знал, как должен был бы вести себя. Главное, мучило другое: чем все разрешится. Такое добром не кончается. Он был уверен, слов о «критических днях» ему не простят. Откуда они попали на язык, где-то услышал недавно. Неужели уволят. За слова, конечно, не уволят, найдут другую причину.

Алексей Петрович подходил к своему дому, пытаясь выбросить из головы противные мысли. Вспомнилось, как два месяца назад он успокаивал приятеля, которого бросила жена. Достал книжку «Как бороться с депрессией», читал ему: «…с приходом мыслей о плохом стоит постараться избавиться от них и подумать о чем-то другом, хорошем. Никогда не прокручивайте их в голове, не повторяйте свои плохие мысли. Попробуйте превратить негатив в позитив. Вместо: я никому не нужен, я одинок — скажите себе: у меня все будет хорошо, я добьюсь счастья…».

Приятель не дал закончить, замахал руками:

— Не надо мне ничьих советов, без них тошно.

В подъезд родного дома он вошел, собираясь воспользоваться этими советами. «Стоп, — сказал он себе. — Хватит гнать тоскливую волну, еще не хватало расстроить Машу и девчонок».

Зашел в лифт, посмотрел на себя в зеркало: уставшее, посеревшее лицо, на висках седые волосы, под нижней губой уже определилась морщина, под носом не выбритый клок волос.

«Господи, красавец-то какой, испугаться можно. Да с такой мордой, в двенадцатом часу — самая пора приходить домой. Слава Богу, что по дороге никого знакомых не встретил, а то напугал бы».

Он открыл своим ключом дверь, но, несмотря на поздний час, Маша ждала его. Она улыбалась ему своей милой приветливой улыбкой.

— Добрый вечер, Лешенька. Сегодня отключили горячую воду, я нагрела в кастрюлях, чтобы обмыть твою заводскую грязь.

Он снял с себя верхнюю одежду и пошел в ванную комнату.

Ласковые руки жены намыливали его жесткие волосы душистым мылом. Он с давних пор привык мыть голову мылом. Маша не отговаривала его, хотя сама мылась шампунем.

— А ну, Леша, закрой глаза.

Теплая вода потекла по голове, по плечам, отдельные ручейки побежали к животу.

— Ниже, ниже голову, — слышал он Машин голос.

Господи, как это похоже на мамины слова, она делала точно так же и говорила также, когда отмывала его от дорожной пыли деревенской улицы.

— Дальше мойся сам, — сказала Маша, — а я разогрею тебе ужин.

Он пришел на кухню посвежевший. Мытье помогло справиться с грустными мыслями.

— А что девчонки? — спросил он.

— Не дождались тебя, Леша, уснули. — Она улыбнулась. — Завтра им очень рано вставать, едут со школой на соревнования по спортивному ориентированию.

— Слушай, Маша, хотел тебя спросить, ведь Анюте уже шестнадцать, она влюблена в кого-нибудь?

— Не говорит. И я не лезу с расспросами. Придет время, сама скажет.

Он повернул ее лицом к себе. Они смотрели друг другу в глаза. Такие похожие глаза, потому что любящие. Она взяла его за руку, погладила ее, прикоснулась к щеке губами, он попытался ее обнять, но Маша выскользнула из его объятий.

— Подожди, родной.

— А ты помнишь, Машенька, как я тебе в шестнадцать лет в любви признался?

— Разве такое забудешь? — Она улыбалась, глядя на него. — Темная, претемная улица в холодный декабрьский вечер, замерзшие пальцы рук, заледеневшее лицо, а рядом мальчишка, шепчет слова про любовь.

— Все, давай-ка садись ужинать, а я с тобой посижу. Я сегодня с работы шла, и не знаю уж почему, заглянула в театральные кассы. И представляешь, — она замолчала, он тоже поднял голову, взглянув на нее, — купила билеты. Ты не поверишь, в какой театр и на какой спектакль!

Он смотрел на ее сияющие глаза, и любовался ею, ему нравилась живость ее и радостная улыбка, как много лет назад. Его любимая Машенька наполняла собой все вокруг, ее простое домашнее платье, обыкновенная прическа, казались ему прекрасными, а нежный, негромкий голос поднимал настроение, тихий, заливистый смех притягивал к ней, словно магнитом. Родив двух детей, прожив в браке два десятка лет, она сохранила красоту и обаяние двадцатилетней девушки. Тягостные мысли, которые еще час назад одолевали Алексея Петровича, улетучивались, оставалась только эта кухня, сидящая напротив жена, его вечная любовь, и спящие в комнате девочки. И он подумал: у меня крепкая семья, дочери скоро станут невестами, почему я должен позволять оскорблять себя. Разве ради жены и дочерей я не должен себя уважать? Я не мальчик, и специалист я хороший. Что будет, то будет. Выгонят с работы, новую найду.

— Ну, догадайся же, в какой театр я взяла билеты! — Он, для приличия нахмурив брови, посмотрел на потолок, улыбнулся. — Ну, ты хоть попробуй!

— Ты знаешь, я очень хочу попасть в Большой Драматический, и